В российский прокат выходит израильский фильм "Синонимы"

Чтобы стать настоящим французом, герой-израильтянин влюбил в себя двоих парижан. Кадр из фильма

Решение жюри Берлинского кинофестиваля, присудившего в этом году главный приз картине Надава Лапида «Синонимы», кажется, впервые за долгое время не стало поводом для негодования фестивальной публики и критиков – все сошлись во мнении, что именно израильская лента, снятая в копродукции с Германией и Францией, достойна победы. Российскому зрителю Лапид известен прежде всего как автор «Воспитательницы» 2014 года, у которой в прошлом году появился одноименный американский ремейк с Мэгги Джилленхол в главной роли. Остальные полнометражные и короткометражные работы режиссера – в том числе и «Синонимы» – можно будет увидеть на приуроченной к российской премьере фильма ретроспективе, которая проходит с 14 по 16 апреля в московском кинотеатре «Октябрь» и на которой Надав Лапид будет присутствовать лично.

Парадоксально, но «Синонимы» при всем при этом не из тех фильмов, которые вызывают мгновенную зрительскую любовь – они заслуживают ее постепенно. Обыгрывая одну из самых актуальных тем в мире и кино, испытывают смотрящего на прочность – и игрой с жанрами, и неожиданным юмором, и противоречивым главным героем, скрывающим за непроницаемым лицом взрывной темперамент. Дебютант Том Мерсье – обладатель многочисленных (и внушительных) талантов – играет Йоава, сбежавшего из Израиля в Париж, чтобы стать французом. Можно подумать, что история с такими вводными данными станет очередной социальной драмой про мигрантов, однако «Синонимы» с первых же минут превращаются в нечто гораздо более сложное. Убежища герой ищет не в гетто, а в респектабельном районе, где заводит соответствующих друзей. Молодые и богатые Эмиль (Кэнтан Дольмер) и Каролин (Луиз Шевийон) находят обнаженного и замерзающего Йоава в ванной соседней заброшенной квартиры, отогревают, с удивлением обнаруживая, что тот не только говорит на идеальном литературном французском, но еще и наотрез отказывается общаться на родном иврите.

В той ванной он, как и положено человеку с библейским именем, умирает и воскресает, отринув все прошлое. Теперь изо дня в день он будет читать словарь, выучивая все более сложные и изощренные французские синонимы, рассказывать Эмилю – тщетно мечтающему стать писателем наследнику огромного состояния – фантастические истории, то ли выдуманные, то ли из реального прошлого, заниматься любовью с Каролин, настойчиво отвергать свою идентичность даже в присутствии соотечественников (которые, напротив, ее всячески выпячивают) и ждать французского паспорта. Он-то свою национальность уже определил, но чего стоит получить ее формально и стоит ли для этого отказываться от себя? Про список синонимов никто и не спросит, а символическая дверь в парижскую квартиру, возможно, так навсегда и останется закрытой – там за ней, кажется, кто-то умер.

«Синонимы» изобилуют символами. Один из ключевых, заложенный даже в названии, – язык. Как первостепенная и, пожалуй, самая неискоренимая связь с родиной, врожденной или приобретенной. Йоав говорит на французском, но слишком хорошо, чтобы сойти за своего. Чем больше он старается пополнить свой словарный запас – с помощью словаря, а не реального общения, – тем большим чужаком он выглядит. Отказываясь вместе с этим от иврита, носителем которого является, герой остается кругом аутсайдером.

Флешбэками мелькают годы, проведенные Йоавом в израильской армии, превращая все происходящее с ним сегодня еще и в глобальную метафору посттравматического синдрома. Выраженную в невротическом упоении другим языком, нездоровом стремлении прижиться в другой стране, страстными, чувственными попытками уцепиться – порой в прямом, телесном, смысле – за самых хрестоматийных ее представителей, которым право жить во Франции досталось по рождению, но которым не дано и сотой части таланта и рвения гостя столицы. Которые в ответ будут пытаться присвоить себе ту идентичность, которую он так маниакально отвергает. И через рассказанные им истории – готовые литературные произведения, – и через физический контакт. Будто бы так болезненно бледным, изможденным буржуазной роскошью Эмилю и Каролин передастся хоть толика здоровой, диковатой, мускулистой и маскулинной природы чужака. При первой же встрече, когда оба они тащат обнаженного и бездыханного от холода Йоава отогреваться в свою постель, Эмиль подмечает – «обрезанный». А промолчавшая тогда Каролин позднее признается герою: «Я сразу поняла, что у нас будет секс». Тело, которого в фильме много, становится еще одним символом – и еще одним синонимом чужеродности.

Стиль Лапида смущает, совсем как резкое, без предупреждения, обнажение героя в первой же сцене (и далеко не последней) – но вся эта неловкость исключительно в глазах смотрящего. Противоречивость героя и происходящих с ним событий, над которыми не знаешь, смеяться или плакать (от комедии положений до трагедии – один кадр), в итоге создают удивительно цельную фигуру главного персонажа. И такое же цельное полотно фильма – безусловного оммажа французской «новой волне» и картинам Бертолуччи. То созерцательного, то стремительно несущегося по парижским улицам, сметая все на своем пути, то до слез смешного, то серьезного, но неизменно выворачивающего не потерявшую актуальности и толком не решенную ни на экране, ни в жизни, но порядком набившую оскомину тему наизнанку. Показывая ту самую вожделенную благополучную сторону побега от суровой реальности (читай – миграции) как нечто настолько узкое, закостеневшее, описанное омертвевшими словами и воинственным текстом гимна, набитое прописными истинами о всевозможных свободах, но глубоко несвободное – и не способное вместить в себя кого-то настолько выдающегося, что ему и целого мира мало. Своего и чужого.