Евгений Григорьев: "Это не потерянное, а растерянное поколение"

Фильм про рок-музыку снимали и в чистом поле, режиссер – справа. Кадр из фильма

После нескольких лет съемок, показов в разных городах России и большой московской премьеры в кинотеатре «Октябрь» документальная картина «Про рок» наконец выходит в прокат. Ее героями стали молодые екатеринбургские рок-музыканты, но история эта не столько про музыку, сколько про поколение и даже про судьбу целой страны – каждый зритель определенно увидит в ней что-то свое. Кинообозреватель «НГ» Наталия ГРИГОРЬЕВА поговорила с режиссером Евгением ГРИГОРЬЕВЫМ о том, каково это, снимать фильм пять лет, зачем делать его героями рок-музыкантов и кто виноват в непопулярности документального кино у российского зрителя.

– Как возникла идея фильма?

– Первый раз я с этим направлением музыки столкнулся в Джизаке в Узбекистане, в день смерти Цоя. Девочка с плеером плакала весь день, потому что умер Цой, так как она плакала и не могла слушать, я одолжил у нее плеер. Меня, маленького мальчика, озадачило, что человек убивается из-за того, что умер другой человек, которого он даже не знал. Потом заработал, сажая и собирая капусту, на магнитофон и две кассеты и записал на них все, что было можно. Начал собирать пластинки. А на первом курсе журфака создал молодежную телепрограмму «Карт-бланш» – на самом деле для того, чтобы бесплатно ходить на концерты, пользуясь аккредитацией прессы. Это были 90-е, страна катилась в неминуемую пропасть: с одной стороны, нас, детей, выпускали в эфир, нам было по 18 лет, нам отдали прайм-тайм без всякой цензуры, с другой перестрелки группировок и прочее. Странное время.

Однажды в День милиции  (нам в программе надо было как-то отреагировать на этот праздник) кто-то вспомнил, что гитарист «Чайфа» Владимир Бегунов был когда-то сотрудником милиции, мы раздобыли его телефон и позвонили. И я запомнил на всю жизнь его рассказ о том, что в какой-то момент уже нельзя было совмещать, надо было выбирать между музыкой, а успех был неочевиден, и работой, которая позволяла обеспечивать семью. Такая же ситуация была у Владимира Шахрина. И они выбрали «Чайф». Чуть позже мы подружились с Сергеем Бобунцом из «Смысловых галлюцинаций», который тогда был известен разве что любителям екатеринбургской андеграундной сцены. И я ему предложил снять документальный мюзикл на его первый альбом, на что он мне сказал: «Мы не Rolling Stones, а ты пока, Жень, извини, конечно, не Оливер Стоун». Но снимать-то надо про феномен, уходящий тренд же. И он предложил – а давай про молодых! Мы сделали видеообращение, и за первые 72 часа нам пришло 50 заявок. Так все и завертелось. Заработал 700 тысяч на рекламе, пришел домой и сказал жене: «Я знаю, что мы хотели купить внедорожник, но я думаю все эти деньги проснимать». И рассказал идею. И она сказала: «Ладно, я в деле» – так у фильма появился продюсер.

– Тогда ты мог подумать, что съемки затянутся на пять лет?

– Сначала мы думали, что немедленно найдем деньги и снимем за год. В итоге собирали их еще два года, и все равно не хватило. Фильм стоит 8 миллионов, Минкульт дал 1,8. Пришлось создать кинокомпанию, начать на ней зарабатывать, снимать все подряд. В финале нужно было еще 1,5 миллиона на звук и цветокоррекцию, я обратился к своим соучредителям, которые посмотрели материал и дали деньги.

– Изначальный замысел сильно изменился?

– Это самое удивительное: в первой заявке написано ровно то, что получилось. В ней задан тот вектор, по которому в итоге мы пошли. Зря или нет, покажет прокат, надо перешагнуть планку хотя бы в 1–1,5 миллиона. Сейчас каждая вторая рецензия начинается со слов: «Я вообще не люблю документальное кино и не думал, что оно бывает таким…» Из-за телевидения документальные программы стали называть документальными фильмами. Более того, грамотные люди из мира медиа называют документальное кино жанром. А это вид кинематографа! Нет опыта у зрителя, я потрясен уровнем безграмотности: люди, например, спрашивают, актеры ли у меня на экране. Хочется ответить: «Вся жизнь – игра…»

– Сегодня кумиры молодежи вовсе не рокеры, а скорее рэперы. Нет ощущения, что с музыкальной точки зрения все это – устаревшая история?

– Как только люди начинают думать, что это фильм про рок-музыку, половина аудитории отваливает. И это огромная продюсерская проблема. Я намеренно снимал уходящий тренд, потому что там гораздо все драматичнее, чем у Басты и Оксимирона. Кино – это всегда столкновение с жизненными обстоятельствами, со временем, со средой, с экономической моделью, которая существует в обществе. Я давно хотел снять поколенческую картину, и можно было снять ее про кого угодно, про писателей, например. Но чем интересны именно музыканты? Тем, что они проговаривают и проживают свой текст, видно, откуда они его берут, они как-то пытаются выжить в этом мире. Сейчас и кино, и музыка уходят в сферу обслуживания, все немного официанты. В этом ничего плохого нет, но когда у героя есть желание и нет возможности, появляется противоречие. Я как автор и персонаж этого фильма не отделяю себя от героев, я нахожусь в таком же растерянном состоянии. Это не потерянное поколение, это растерянное поколение. Если они обретут цель, то они к ней пойдут. Но очень сложно выстрелить, нет больше рецептов. Скорость развертывания истории молниеносна. Будущее наступило, но мы еще не в курсе. И «Про рок» именно про это: про судьбу, про то, как жить в мире, где все так быстро меняется. Особенно если речь идет о России, с которой за 100 лет случилось столько, что и вообразить невозможно.

– Можно ли считать «Про рок» частью проекта «Код города»  (проект, в котором кинопортрет города создают его жители. Результатом работы одной из таких лабораторий стал альманах «Напротив Левого берега» о Ростове-на Дону – Н.Г.)?

– «Код города» родился параллельно. И там я не автор в отличие от фильма «Про рок», там я ментор, тьютор, коуч, режиссер-постановщик альманаха – кто угодно, но не автор. Авторы – жители, и в этом смысл проекта. Конечно, Екатеринбург с этим фильмом мы в каком-то смысле решили. Это город, в котором чаще всего темно и пасмурно, холодно, в котором само проживание жизни – подвиг. Наверное, это довольно философское место, поэтому мы специально его снимали зимой.

– А что сейчас происходит с «Кодом города»?

– Этот проект, как мне кажется, родился чуть раньше, чем сознание и возможности разных территорий и органов власти. Они еще пока не могут понять, насколько важен поиск ответов на вопрос: «Зачем и почему я здесь живу?» Ответ: заниматься идентичностью – это значит, помогать молодым людям, которые хотят заниматься кинематографом, которые любят свой город и хотят в нем жить. Этот проект абсолютно безопасен с точки зрения власти, он заточен под спонсоров с точки зрения бизнеса, он дешевый с точки зрения производства. На данный момент из 14 человек, которые уже прошли мастерскую «Кода города», 7 работают в профессии. У одного из них я работаю художественным руководителем на полнометражной картине про Уралмашзавод – никто 100 лет про него ничего не снимал. И сделать это может только человек, который там живет, только он может снять историю о том, как 34-летний конструктор создает новый гидравлический экскаватор. Потрясающая история, такая драма.