А Троцкого убили кирпичом

Писатель, певец, гитарист, поэт, художник, скульптор, сценарист, актер, охотник, рыбак Юрий Коваль… Фото из книги Юрия Коваля «Кепка с карасями»

В московском издательстве «Престиж Бук» выходит собрание сочинений Юрия Коваля (1938–1995), приуроченное к юбилею писателя. В трехтомник, как сказано в издательской аннотации, вошли все (или почти все) художественные произведения Юрия Иосифовича, в том числе  не опубликованные в авторских сборниках. Сегодня мы предлагаем фрагменты предисловия к собранию сочинений.

Писатель чрезвычайной необходимости

Юрий Коваль – писатель нужный, чрезвычайно необходимый. Скажу иначе: Коваль – писатель чрезвычайной необходимости. Так весомей звучит, необходимей, чрезвычайней.

Необходимый он даже не потому, что написал «Недопеска» – «одну из лучших книг на земле», как назвал ее поэт Арсений Тарковский. А потому, и это в первую очередь, что он знает все звериные языки Земли – кошачий, собачий, птичий, – включая языки экзотические, такие как пчелиный и черепаший.

Коваль вообще знал много чего. Например, способ, как не заблудиться в лесу. Оказывается, все просто. Надо снять с себя куртку, свитер, тельняшку. Вывернуть тельняшку наизнанку, потом надеть. В голове что-то перевернется, и дорога к дому отыщется.

Лес в приведенном примере можно воспринимать как метафору. Например, если вы, читатель, захотите вдруг переквалифицироваться в писатели и однажды, сочиняя рассказ, обнаружите, что заблудились в словах, поступайте в точности так же: разденьтесь, выверните тельняшку – тут-то нужные слова и найдутся.

Книги Коваля (каждая!) такие же чудесные, как Жар-птица.

Повесть «Алый», с которой все началось и простой человек Коваль превратился в писателя Коваля. После «Алого» – «Чистый Дор», «Приключения Васи Куролесова», «Листобой», «Недопесок», «Пять похищенных монахов», «Кепка с карасями». «Самая легкая лодка в мире», «Полынные сказки», «Шамайка»... Плюс большой роман для взрослых с загадочным названием «Суер-Выер».

Еще он пел, играл на гитаре, сочинял песни, стихи, рисовал, лепил, резал по дереву, писал сценарии для фильмов и для мультфильмов, сам снимался в кино, воспитывал детей и животных, путешествовал, был охотником, рыбаком – каких дел он только не переделал за отпущенный ему в жизни срок.

Лично мне, когда я грущу, а такое со мной иногда бывает, достаточно открыть наугад любую книгу Юрия Коваля, на любой странице, и грусть проходит, начинается радость.

«Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь – нету махорки. Только что в кармане шевелилась – теперь нету. Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло! Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, черный, вода в реке черная, и стрекозы над ней черные...»

«Он вышел на крыльцо, и тут же под ступеньками что-то затрещало, зашуршало, и оттуда выскочил рыжий пес. Вид у него был неважный. Одно ухо стояло, другое висело, третьего, как говорится, вообще не было...»

Я нарочно не говорю, откуда эти цитаты, потому что цитировать Коваля, проговаривать его строчки вслух – уж не знаю, как для других, а для меня это чистое удовольствие.

Искусство

«Мы в Москву ездим за вологодским маслом. Там есть магазин на Преображенке. Я пачку масла ем два месяца. А Троцкого убили кирпичом».

Такую речевую цитату приводит Коваль в своих «Монохрониках». Автор фразы наукой не установлен, так что можно сказать – народ.

Вы спросите, а при чем тут искусство?

А при чем в приведенной цитате Троцкий?

На самом деле все в мире взаимосвязано. И Троцкий, и вологодское масло, и даже пятна на Солнце, про которые все мы знаем, но которых никто не видел. Всё это кубики и детальки, тот знаменитый сор, из которого и делается искусство.

Так, Юрий Иосифович? Я правильно говорю?

Охота

Есть любительская видеозапись: идет молодой Коваль по лесу – светлая куртка, кепка на голове, за плечом ружье, во рту папироса... Весенний это сезон охоты или осенний – не знаю, я не охотник, но, судя по природе – осенний. Пушкин из меня никакой, но что-то во мне вдруг щелкнуло, и получилось это:

Осень, влажная натура,

небо серое, жнивье,

Вологодчина плюс Юра,

папироса плюс ружье.

Сапоги, скрипит резина:

«Топь болотная, уйди!»

Там волнушка, здесь осина,

лес мохнатый впереди...

На лесе и осине я понял, что надо остановиться, потому что Коваль про осину уже написал, и про себя-охотника уже написал, и про ружье написал, и даже про бутерброд с лососиной, который он жевал под осиной, написал тоже:

...и его персонажи. Иллюстрация Ивана Иванова из собрания сочинений Юрия Коваля

Под старой осиной,

Корявой осиной,

Охотник жевал

Бутерброд с лососиной.

И вдруг из сосенок,

Зеленых сосенок,

На просеку вышел

Веселый лосенок.

И солнце светило,

Синица свистела,

Ружье на сучке

Преспокойно висело.

Охотник жевал бутерброд,

Улыбался,

Смотрел на лосенка,

На лес любовался.

Наверно, приятно

Сидеть под осиной,

Сидеть и жевать

Бутерброд с лососиной.

Я и остановился.

P.S. Коваль вообще много чего описал в стихах, ведь стихами человек разговаривает, когда влюблен – в дерево, в человека, в солнышко на закате и на заре, во всякую тварь божию на земле и в небе – от ангелов до последнего паучка, дремлющего на лесной паутинке, – в жизнь, одним словом.

Маленький Пушкин

«Плоха та детская книга, которая интересна одним лишь детям». Это сказал не я, это сказал английский писатель Клайв С. Льюис, открывший знаменитую Нарнию – страну, не обозначенную на карте, но существующую реально в пространстве сказки, как существуют в нем Швамбрания и Гель-Гью, Страна чудес и свифтовская Лапута, Цветочный город, что на Огурцовой реке, и провалившаяся в океан Атлантида.

Слова Льюиса перевел Коваль, и у него получилось вот что: «Писать для детей надо так, будто пишешь для маленького Пушкина».

Лично я развил бы мысль моего уважаемого учителя: «Писать надо с видом на то, что тебя, возможно, будет читать Пушкин». То есть нужно трижды перечитать написанное, прежде чем отдать роман-повесть-рассказ-поэму-стихотворение на читательский суд. Ибо читатель – существо вредное. Найдет он в книге, скажем, этакое скопище слов: «Показ Пушкиным поимки рыбаком золотой рыбки, обещавшей при условии ее отпуска в море значительный откуп, не использованный вначале стариком, имеет важное значение. Не менее важна реакция старухи на сообщение ей старика о неиспользовании им откупа рыбки, употребление старухой ряда вульгаризмов, направленных в адрес старика и понудивших его к повторной встрече с рыбкой, посвященной вопросу о старом корыте» – и всё, и пиши пропало.

Под лежащее сказуемое вода не течет. Слово не должно лежать в художественном тексте (слава богу, вышеприведенный образец не художественный) колодой, слово должно играть, подпрыгивать, веселиться, вставать с ног на голову, не давать читателю заскучать. Чтобы под ним, словом, бежала речка с живой водой. Для чего иначе литература? Для эпитафий?

Чувство смешного

Были раньше такие люди – милиционеры.

В народе они считались образцом тупости. Анекдоты о них ходили – вот, например. Сколько нужно милиционеров, чтобы ввернуть лампочку? Правильный ответ: шесть. Один милиционер стоит на табуретке и держит в патроне лампочку, четверо крутят его вместе с табуреткой по часовой стрелке, еще один, с рацией, стоит рядом, чтобы в случае чего вызвать подмогу.

Потом милиционеры исчезли, место их заняли полицейские, про этих анекдотов уже не рассказывали.

Мое мнение насчет пресловутой (очень мне нравится это слово, потому и курсив) милиционерской тупости с народным мнением расходится: не потому милиционеры шуток не понимали, что все тупые. Им по должности своей не положено было быть (такое сочетание мне тоже нравится, потому опять же курсив) на равных с потенциальным правонарушителем. Ведь каждый из нас в глазах милиционера потенциальный правонарушитель. Поставьте себя на место стража правопорядка. Стоит только тебе, стражу, улыбнуться или ответить на шутку шуткой, как ты, страж, автоматически уравниваешься с человеком, вызвавшим в тебе, страже, чувство смешного, а человек этот, возможно, преступник. Это как в бане – все голые, погоны и ордена сданы под номерок гардеробщику и кто есть кто, непонятно. Юмор сближает людей, уравнивает их, вызывает сочувствие, а сочувствие и правопорядок – две вещи несовместные. Не правда ль, Моцарт?

Вася Куролесов, любимый мой ковалиный герой, кстати, тоже милиционер. И капитан Болдырев, улавливающий запах укропа в любых немыслимых обстоятельствах. И Иосиф Яковлевич Коваль, начальник уголовного розыска города Курска, отец писателя. Но я сейчас не о них, я – о чувстве смешного.

Мой критерий при чтении: если на первых 8–11 страницах я ни разу не улыбнулся, для меня это тревожный сигнал. Стоит ли читать дальше? Я люблю веселые книги. Не в смысле «сатира-юмор», где автор смешит намеренно, чтобы выдоить из читателя смех, не только, где всё веселое – герои, ситуации, разговоры, – хотя такое очень люблю. Но где веселая сама проза, где слова играют друг с другом, подмигивают тебе со страницы: давай включайся в игру, подыгрывай, коли ты не совсем зануда и не член партии некрофилов.

Вот, скажем, неулыбчивый Юрий Казаков пишет о северных работягах-пьяницах. Серьезно пишет, но читаешь его, и делается весело, даже самому с ними выпить охота. А, например, писатель Сигизмунд Кржижановский, открытый для читателя в перестройку, меня лично в тоску вгоняет, несмотря на все свое мастерство.

Коваль – писатель из богоданных, тех, кому Бог дал все и, главное, волшебную авторучку (помнит кто-нибудь такой бытовой предмет?) – только кончик ее прикоснется к листу бумаги, как на бумаге образуется что-то вроде:

«– Не надо его на ферму, мам, – сказала Вера. – Пускай он у нас поживет. Будет как собачка. Давай мы его пригреем.

– Куда я, Клав, теперь поеду, – поддержал Веру плотник. – Разве я проеду по такому снегу? К тому же задняя ось, похоже, треснула.

– У тебя я знаю, где треснуло, – сказала мамаша Меринова, недовольно поглядевши плотнику в глаза. – Ты скажи-ка лучше, что это ты у магазина делал?

Плотник Меринов смешался, закашлялся, вытащил из-под крыльца какую-то веревку и пошел за калитку, сказавши загадочно:

– Схожу за жердями».

Таких, как Коваль, немного, почему-то добрый Господь не отпускает им долгих лет.

Слава

Есть писатели славы громкой. Как колокол. Или как медный таз. И есть писатели тихой славы. Слава громкая – часто слава короткая: грохнет в потолок пробкой в банкетном зале бывшего великокняжеского дворца, погуляет эхом по телеэкранам и уйдет, как уходит в форточку из курилки табачный дым. Тихая – слава долгая. Поэтесса Татьяна Бек сказала о писателе Ковале: «Слово Юрия Коваля будет всегда, пока есть кириллица, речь вообще и жизнь на Земле».

Я давно люблю книги Юрия Коваля, лет уже без малого сорок. Изданные как детские, они написаны для всех читательских возрастов, все в них легкое и волшебное – и предметы, и голоса зверей, и деревья, и цветы полевые, и слова, которыми говорят звери и люди, птицы и дождевая вода.

Обыденность в его книгах объединилась с волшебной сказкой.

Вот топор, забытый в лесу, он не просто отыщется под кустами, а блеснет в тени, как глубинная рыба («Чистый Дор»). А сама глубинная рыба – ночная скользкая осенняя рыба налим – глянет на вас маленьким, как божья коровка, глазом, а потом ворочается всю ночь, никак не может уснуть, шевелит).

Наверное, это и называется зрением художника – увидеть глаза налима, понять его ночную бессонницу.

Наверное, это и называется читательским счастьем – знать, что есть на свете такие книги, к которым хочется всегда возвращаться. 

Клуб Юрий Иосичей

Каких только необычных клубов не бывает на белом свете. Клуб ветеранов Метростроя. Клуб поклонников Джона Леннона. Клуб любителей 13-го портвейна.

Но мало кто из современников знает, что существовал в недалеком прошлом клуб Юрий Иосичей. Основали его три человека, три «Иосича»: Юрий Иосифович Коваль, Юрий Иосифович Домбровский и Юрий Иосифович Визбор. И тот, и другой, и третий ныне фактически уже классики, и говорить об их значении для русской культуры все равно что объяснять человеку в возрасте, кто такой, допустим, Юрий Гагарин. Хотя, возможно, для юного поколения имеет смысл о них коротенько напомнить.

О первом представителе клуба, Юрии Иосиче Ковале, вы уже кое-что узнали, добавлю только одно: это о нем сказал Ролан Быков, что таких писателей, как Юрий Коваль, надо срочно заносить в Красную книгу, пока не перевелись, не вымерли.

Юрий Иосич Визбор – журналист, актер, классик авторской песни и вообще человек-легенда.

И Юрий Иосич Домбровский – писатель, поэт, лагерник, автор «Хранителя древностей», «Факультета ненужных вещей», стихов и гениальных рассказов.

В клуб входил еще один Юрий Иосич, четвертый, который скромно оставался в тени; это был водитель такси, подвозивший однажды Юрия Коваля домой и тогда-то, в машине, обращенный в святое братство Юрий Иосичей. О нем история в дальнейшем умалчивает.

Наверное, это был очень веселый клуб, судя по тем талантам, которыми не обделил Господь Бог троицу его основателей. Жаль, что никто не вел хронику клубной жизни.

Но вот ушли потихонечку один за другим – сначала Домбровский, потом Визбор, за ними – Коваль. Не стало их – не стало и клуба. Так всегда – любителей 13-го портвейна хоть пруд пруди, а талантливых Юрий Иосичей – раз, два, три и обчелся.

P.S. Сергей Андреев, большой знаток и кропотливый исследователь творчества Юрия Коваля, когда я опубликовал впервые эту заметку, меня поправил: «Александр Етоев немного ошибся. Юрий Иосичей в клубе было 5! Был еще поэт Юрий Иосич Коринец. А таксиста приняли последним. И привел его не Коваль, а Визбор».

Моя ему благодарность за это.

Река нашего сердца

У каждого человека, если он не житель пустыни, есть в жизни своя река. Нева, Днепр, Енисей, Темза, Миссисипи, Фонтанка – не важно, как она называется и на какое долгое расстояние нас с ней разлучает жизнь. Она течет в нашей памяти, мы помним цвет ее, запах, линии берегов, деревья по берегам, листья, плывущие по воде осенью. Себя помним на ее берегах, отражение наших счастливых лиц, когда дрогнет на воде поплавок или проплывет мимо нас на весенней льдине ленивая городская птица.

Ковалю была подарена Яуза.

Ограждена от нас гранитом,

Как воробей, невелика,

Под небом, осенью залитым,

Течет забытая река.

В ней отражаются антенны,

Пустые окна, чердаки,

В ней стынут хлопья мыльной 

пены,

Преображаясь в островки...

Пишу осенью, в октябре.

В глазах у меня Фонтанка, река моего сердца. В голове моей звучит песня Юрия Коваля про Яузу:

На нашей набережной осень,

За тополями старый дом,

Дом двадцать семь, квартира 

восемь,

В котором мы еще живем.

«В котором мы еще живем»... 

Грустно.

Взятие Гаваны

А грустно кончать не хочется.

Коваль – человек веселый.

Расскажу-ка я на закуску историю о Сергее Михалкове, как он Гавану брал. Услышал я ее в телевизоре от художника Виктора Чижикова, письменный вариант рассказа найти не смог, хотя и перерыл весь Интернет.

Дело было в ЦДЛ, на очередном юбилее живого классика. Зал битком, кроме писателей, в нем представители братских литератур, делегаты от стран соцлагеря, и каждый обязан выйти к юбиляру с поздравительной речью.

Вот выходит на сцену представитель Болгарии, поздравляет.

– Как же, помню Болгарию, – дружелюбно говорит юбиляр. – Когда мы в сорок четвертом брали Софию... – и что-то говорит дальше.

Болгарина сменяет поляк. Цветы, поздравления.

– Да, Польша, – говорит Михалков. – Когда мы в сорок пятом брали Варшаву...

Поздравляет представитель Чехословакии.

Михалков:

– Конечно, помню Чехословакию. Когда мы брали Прагу...

То же самое делегату от ГДР – про Берлин.

Настал момент для представителя Кубы.

Выходит кубинец, говорит речь.

И тут из зала раздается голос Юрия Коваля:

– Когда мы брали Гавану...

По-моему, история замечательная. На ней я и ставлю точку в разговоре о Юрии Ковале.

P.S. ко всему 

написанному.

Наверное, как велят правила, нужно было бы дать читателю биографию Юрия Коваля, раз уж я, грешный, взялся написать предисловие к этой книге.

Каюсь, биографии я не дал.

Биография и много чего еще будет в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия», в книге, которая непременно выйдет. Коваль – настолько замечательный человек, что более чем достоин отдельной о себе книги.

Санкт-Петербург