Алиса Ганиева
В кафе хорошо и праздник отметить, и в любви признаться.
Хьюго Биргер. Скандинавские художники, завтракающие в кафе Ледойен, Париж, в день открытия Салона. 1886. Художественный музей, Гетеборг
По «железке» медленно волочился груженный щебнем товарняк. Пахло соляркой, жженой галечной насыпью и чужой грустью. Мы остановились у небольшого саманного домика, где работало кафе «У Заремы». Хозяйка, Зарема, была вечно недужной старообразной женщиной с такой массивной челюстью, что, казалось, если не подвязывать ее концами косынки, то челюсть обязательно упадет. Посетители этого заведения были в основном местные мужчины и совсем изредка – пассажиры проезжающих поездов. Утром их обслуживали проворные Заремины невестки, а вечером – сама ревматичная, закутанная в шали хозяйка.
– Хочешь, посидим? – предложил Марат. – А то в поселке больше негде. И в город далеко.
Я легко согласилась. Мелькнула, правда, мысль, что внутри могут оказаться папа и дядька, но, к счастью, волнения были пустыми. В зальчике стояло всего шесть или семь столиков. Занят был только один. За ним шумно резались в домино и хлебали крепкий до черноты чай несколько посельчан, кто в легкой рубашке и панамке от солнца, а кто – в майке, из-под которой выглядывала татуированная грудь.
– Сразу видно, что тюрьма рядом, – шепнул мне Марат.
Завидев нас вместе, дремавшая в углу Заремина невестка очнулась, растормошилась. Обшарила меня взглядом еще издали с пят до макушки, потом, шаркая, поднесла меню и панибратски, но в то же время с нескрываемым уважением обратилась к Марату:
– Привет, Марат, какой молодец, что зашел. Ты с девушкой?
– Сама видишь, с кем я, – улыбнулся Марат и обратился ко мне: – Что ты будешь, Патя?
Мы заказали чаю и пахлавы. Официантка ушла, все так же шаркая, за перегородку, откуда через несколько секунд выглянуло еще несколько женских голов в косынках. Всем хотелось взглянуть, кого это привел Марат.
– Они тебя так хорошо знают, – заметила я не без иронии.
– Мама дружит с тетей Заремой, – простодушно объяснил Марат. – Вот они меня и знают. Но я тебе про Русика хотел рассказать. Я же утром пошел с отцом на соболезнование. Не только мы, многие пошли, половина поселка. Все-таки огромное горе, единственный сын – и так нелепо. Приходим туда, через мост, к нему домой, а ворота заперты наглухо.
 |
| Никогда не скандальте в общественных заведениях.
Адриен Брауер. Дерущиеся крестьяне. XVII век. Картинная галерея, Дрезден |
– Почему?
– Люди говорят, если ворота заперты и соболезнований не принимают, значит, родня готовит кровную месть.
– Кошмар! Но кому мстить?
– В том-то и дело, что убийцы, по сути, все. Толкнул, допустим, Алишка. Или Абдуллаев. Но на их месте мог быть любой другой. К примеру, твой Тимур.
И Марат взглянул мне прямо в глаза. Я отчего-то разозлилась, замахала руками:
– И вовсе он не мой! Я не знаю, как от него избавиться! Он думает, если я с ним по-дружески переписывалась, – я ведь не знала, какой он дурак, – значит, он мне нравится.
– Он завидный жених, работает в молодежном комитете, на трибунах постоянно торчит, – поддел меня Марат.
– Хватит, пожалуйста! – заныла я. – Я уже и Шаху звонила, чтобы он меня от Тимура избавил. А Шах отказался ввязываться. Говорит, у Тимура серьезные намерения. Пускай, говорит, сватается, а вы ему откажите.
– Шах? – снова посерьезнел Марат, – ты лучше с ним не связывайся. Он – сплетник. И про тебя распускал, что ты – невеста Тимура.
– Неправда! – залилась я румянцем в который раз.
Но Марат и не думал спорить или не верить. Он наблюдал за мной с улыбкой, как за собственным играющим ребенком, спокойно сложив руки на коленях.
– Что ты так смотришь? – смутилась я.
– Радуюсь, – просто ответил он. – Мне радостно на тебя смотреть.
От этих его слов сердце мое защемило от счастья.
– Так почему, – решила я вернуться к прежнему разговору, чтобы скрыть свое состояние, – почему же ворота заперты?
Голос мой все-таки предательски дрогнул.
– Наверное, родители Русика подозревают и винят всех. По крайней мере многих. И не хотят никого видеть.
– А может, – предположила я, – им просто стыдно. Может, они настолько не принимают позицию покойного сына, что его выходка и смерть кажутся им семейным позором.
– Интересная мысль, – удивленно и даже как будто бы с восхищением вскинул брови Марат.
Мы замолчали, сначала украдкой, а потом все смелее вглядываясь друг в друга.
– Патя, чего ты больше всего боишься? – спросил вдруг Марат.
Я задумалась. Скорпионов? Гусениц? Того, что мама с папой умрут? Что вдруг заболею обезображивающей болезнью? Все эти страхи давнишние, детские, давно подавленные. И я брякнула первое, что пришло в голову:
– Застрять в замурованном каменном колодце. Где-нибудь глубоко под землей. А еще боли. Физической боли очень боюсь. А ты?
– Я в последнее время стал бояться своих рук.
– Как это?
– Я иногда просыпаюсь ночью, руки лежат у меня вот так, – начал он тихо, скрещивая руки на груди, – и они тяжелые. Знаешь, такие, как сталь. И мне кажется, что я не смогу их поднять и они меня придавят.
Я глупо уставилась на его руки, не зная, что сказать. Он засмеялся:
– Испугалась? Не бери в голову. Я просто не высыпаюсь что-то. Некстати у меня отпуск. В Москве дело горит, убийство правозащитницы. Важные люди сверху нам палки в колеса вставляют, пытаются засудить невинного. Заказчика выгораживают.
– А вы знаете, кто заказчик? – шепнула я.
– Да. Я потом тебе расскажу, – наклонился ко мне Марат, его чайные глаза блеснули совсем вблизи.
Я почувствовала, как снова загораются мои щеки.
Невестка Заремы, очутившаяся вдруг рядом, звенькнула о столик фарфоровым чайником, переложила с подноса на стол пахлаву и чашки. Спросила меня:
– А ты чья дочка?
Я ей объяснила, хотя хотелось огрызнуться и прогнать любопытную Варвару за ширму, на кухню. Получив ответ, она еще постояла немного с пустым подносом, оглядывая зальчик. Мужчины с татуировками раскатисто хохотали за своей игрой.
– Счет тогда принеси сразу. И все, больше ничего не нужно, – приказал Марат, недовольно покосившись на толстые бедра нахалки.
Тогда она встрепенулась и, покачиваясь, ушла. А с улицы внутрь осторожно пробрался, сутулясь, усато-бородатый молодой человек в тюбетейке, в белой, застегнутой наглухо длинной рубашке и со стопкой листовок под мышкой. Он недовольно подметил пустоту зальчика, поморщился на гогочущих над доминошками мужчин, задержался взглядом на Марате и несмело побрел в сторону перегородки:
– Ас-салам, ас-салам, ас-салам…
Оттуда сразу выскочили все Заремины невестки и дочери, половина из них закрытые, и, поняв, кто пожаловал, услужливо повели разносчика морали к ближайшему столику. Тот раздал каждой по листовке, уселся поудобнее и, тарахтя что-то неразборчиво, стал снова озираться по сторонам.
– Недоволен, что мало народу. И все – неподходящие, – с ухмылкой объяснил Марат.
– Для чего?
– Для пропаганды. Это человек из мечети с Проспекта. Он часто здесь ошивается, газетки раздает религиозные. Объявления. Зарема его, так сказать, привечает.
Разносчик и вправду уже чувствовал себя как дома. Наша толстобедрая официантка поднесла ему дымящийся турецкий кофе в маленькой чашечке и нависла над ним в ожидающей, благочестивой позе.
– В него вселился джинн, – бухтел разносчик уже чуть явственнее для нас, криво развалившись на стуле. – Если бы родители вовремя этого заблудшего к нам привели, все бы с ним, субханалла, было от души. Вот здесь прочитайте – сегодняшняя проповедь. Мулла наш четко все разъяснил.
Марат навострил уши, как бы ненароком схватившись за черенок чайной ложки в моей руке, мол, «тише, тише, только прислушайся». Его указательный палец касался моего. Что-то во мне гулко перекатывалось, как гантели по деревянному полу. И мы слушали, слушали.
Разносчик потягивал кофе, мужчины били о щербатую поверхность стола краплеными черным горошком костяшками, вытирали пот комкаными салфетками, а вся женская свита Заремы зачитывала скороговоркой листовки:
– Безумие порока… неверие… попрание веры во Всевышнего… Пророк, салалау алайхи вассалам… кара небесная…
Разносчик доцедил кофе, соскреб в рот ложкой всю прилипшую к донышку гущу и, пережевывая ее плохими зубами, встал с места, подхватил со стола оставшиеся листовки и направился к нашему столику.
– Ассаламу алайкум ва рахматулаи ва баракату, – подал он руку Марату.
Тот ответил нехотя и вопросительно взглянул на усато-бородатого пришельца.
– Возьми, брат. Вот здесь прочтешь, брат, – невнятно затараторил тот, подавая листовку.
– Что прочту?
– Про того заблудшего, в которого вселились джинны. Иблис нашептал ему отречься от Господа миров, и Господь миров покарал его в тот же день.
– Это ты про Русика? – смерил его взглядом Марат.
– Да, про того червяка, который отрицал Аллаха, – заморгал разносчик.
– А что ты о нем вообще знаешь? – наехал Марат, вставая.
Я сжалась от испуга. Только бы не драка, только бы не скандал. Мне вдруг со страху привиделось, как на крики разносчика валит с Проспекта орава в тюбетейках, а с другой стороны, по мосту через «железку» – другая, безусая, короткобрюкая, и все они окружают Марата, и тот ударяется оземь замертво так же, как Русик-гвоздь.
Но на деле ничего такого не происходило. Разносчик отступил на полшага назад и громким, но гораздо более тонким голосом залопотал:
– А ты сам кто такой? Сам кто такой?
Заремина свита вся сбилась в кучу и стала жалобно звать:
– Марат! Вай, Марат!
– Сначала сам представься, кто ты такой. И по какому праву разносишь байки про Русика? – не останавливался Марат. – Вали отсюда и не мешай людям пить чай!
Мужчины забыли про домино и напряженно прислушивались, пытаясь понять, кто прав и кого вышвыривать вон.
– Он уйдет, он сейчас уйдет. Марат, успокойся, – подбежала толстобедрая официантка.
– Я, может, и уйду, – прижимая к груди листовки и отступая к выходу, грозился разносчик, – но расскажу в мечети, что в тебе, брат, сидит иблис. Изгонять надо! Иншалла, будем изгонять!
Седой бугай, сидевший за доминошным столом, угрожающе топнул на разносчика ногой:
– Слушай, надоел уже! Это тебя изгонять надо! Пошел!
Разносчик побагровел и скрылся снаружи. За ним побежала, прижав кулаки к грудям, взволнованная, извиняющаяся толстобедрая. Закрытые невестки все так же стояли у перегородки и зыркали злобно на нас с Маратом.
– Марат, пошли отсюда, – тронула я его легонько.
– Пошли, – согласился он, остывая и бросая на столик купюру.
