Виктор Шейнис Вскоре после поражения путчистов, постановлением Президиума ВС России в октябре 1991 г. была образована комиссия "по организации передачи-приема архивов КПСС и КГБ СССР на государственное хранение и их использованию". В состав комиссии вошли 34 человека, в том числе 23 народных депутата СССР и РСФСР, руководители государственных и ведомственных архивов, известные историки. Председателем комиссии был назначен советник президента Дмитрий Волкогонов, его заместителем - председатель Комитета по делам архивов при российском правительстве Рудольф Пихоя. В эту комиссию вместе с другими депутатами был включен и я.
К моменту создания комиссии и ее первому рабочему заседанию 13 декабря 1991 г., обсуждавшему проект закона об архивном фонде РСФСР и архивах, вопрос о хранении и использовании архивов, отражавших, в частности, репрессивную деятельность правившей в стране партии и советского государства, приобрел немалую актуальность. Историческую ценность необозримого массива потаенных архивных документов, накопившихся за десятки лет, обосновывать нет нужды - она очевидна. Вопрос, однако, заключался в том, кто и как будет с ними поступать. Было ясно, что в спецслужбах, к ведению которых относились и секретные архивы, в других структурах распадавшегося государства оставалось, в том числе на ключевых постах, немало тех, кто был заинтересован, чтобы документы, отразившие особо "деликатные" деяния прежнего режима, разделили судьбу архива царского полицейского управления в Санкт-Петербурге, подожженного в феврале 1917 г. провокаторами. Читали они легенду о Великом инквизиторе у Достоевского или нет, но хорошо усвоили, что основу власти государства над его подданными составляли чудо, тайна и авторитет. В сохранении находившейся за многими запорами тайны многие из них были заинтересованы как соучастники преступлений. Над архивами в этот период безвластия, как вскоре нам пришлось убедиться, нависла вполне реальная угроза если не полного уничтожения, то целенаправленного "прореживания" - под предлогом, конечно, сохранения "государственной безопасности".
С другой стороны, громко звучали - в прессе, на митингах, на собраниях - требования широко распахнуть двери архивов для беспрепятственного доступа всех, кто того пожелает, распубликовать имена "стукачей". Людей, немало настрадавшихся от режима, можно было понять. Но нетрудно представить, какую новую волну доносов, в том числе ложных, какую "охоту на ведьм", действительных и мнимых, в нашем больном обществе может породить неосторожное обращение с горючим архивным материалом. Комиссии предстояло подготовить законодательство по архивам и порядок их передачи на государственное хранение, что должно было решить три задачи. Немедленно изъять документы из тех структур, где их сохранность не могла быть обеспечена. Гарантировать доступ к ним исследователей, журналистов, а также лиц, подвергшихся репрессиям, и их родственников. Провести разумную селекцию материалов, открыв большую их часть и ограничив доступ к содержавшим государственную и личную тайну. А это означало, что необходимо было законодательно определить критерии того, на что следовало сохранить запрет, и срочно установить временные правила использования архивных документов.
Справедливости ради надо сказать, что многие члены комиссии плохо представляли себе и масштабы предстоявшей работы, и характер тех материалов, с которыми предстояло иметь дело. Ясно было лишь одно - необходимо как можно скорее разорвать завесу секретности, окутывавшую механизмы государственного управления, судебных и бессудных расправ над невинными людьми, подавления инакомыслия и тотальной слежки. И чтобы хотя бы прикоснуться к тому, что и как скрывали за семью печатями, была предпринята своеобразная партизанская вылазка - поездка в главное архивное хранилище КГБ, располагавшееся на окраине города Чехова Московской области.
Запомнился морозный день 20 декабря 1991 г., когда по предварительной договоренности с генералом Анатолием Краюшкиным, исполнявшим обязанности начальника десятого - "архивного" отдела КГБ, в Чехов отправились члены комиссии, депутаты Ковалев и Шейнис и ее эксперт, "мемориалец" и недавний "сиделец" Арсений Рогинский. Было бы серьезным преувеличением сказать, что за несколько часов работы в этом архиве мы сумели оценить все богатство собранных в нем материалов. Но и то, что мы успели тогда увидеть, о чем рассказали сотрудники этого сверхсекретного учреждения, которые, вероятно, в тот короткий период потрясения основ привычного миропорядка в нашем лице увидели представителей высший власти, сменивших прежних визитеров - высокопоставленных чинов охранительных "органов", производило сильное впечатление. И заслуживает быть преданным гласности.
Архивы КГБ, размещавшиеся в Чехове, Балашове, Омске и других городах, - необозримое хранилище. Только в центральном архиве и его филиалах было собрано 650 тыс. единиц хранения, а во всех архивах бывшего КГБ, по свидетельству Вадима Бакатина, насчитывалось 10,6 млн. единиц. В чеховском архиве находились фонды:
- материалов секретного производства (в частности, фонд центрального аппарата КГБ);
- уголовных дел: осужденных и отбывавших наказание по "политическим" статьям УК; реабилитированных; дел, возбужденных по факту преступления (неустановленных лиц); рассмотренных особым совещанием НКВД;
- личных дел агентуры и разведывательных диверсионных групп, засланных на оккупированную территорию во время войны;
- оперативного учета - наружного наблюдения и проверки;
- разрозненные материалы, различные коллекции, документальные фильмы;
- подсобная картотека, сводный тематический каталог, описи и т.п.
Больше всего огорошила информация об уничтожении архивов. В архиве, как нам сказали, существовало правило, согласно которому подлежали ликвидации дела, заведенные на мужчин, достигавших 70, и женщин - старше 65 лет. Едва ли в прежние годы оно неукоснительно выполнялось, но о числе граждан, содержание которых "под колпаком" оплачивалось налогоплательщиками, может дать некоторое представление цифра - ежегодно уничтожалось по усмотрению работников архива 30-40 тыс. дел. Уничтожению подлежали также дела, заведенные на лиц, впоследствии избранных и назначенных на номенклатурные партийные и государственные должности, депутатов и т.п. (подозреваю, что и здесь были исключения).
Но помимо этой рутинной работы, массовая чистка архивов по распоряжению свыше началась во второй половине 1990 года, когда прежняя власть закачалась. В своих мемуарах председатель КГБ Владимир Крючков к числу "серьезных упущений и недостатков" в архивной политике и законодательстве относит отсутствие "четкой регламентации сроков хранения тех или иных материалов и их публикации, использования в научной работе". Это открывало, знаю по рассказам коллег, широкое пространство для произвола и выборочного подхода к тем, кто добивался допуска в архивы. Но зато Крючков был вполне удовлетворен порядком, который "исключал вседозволенность, закрывал лазейки для использования архивных материалов, составляющих государственную тайну" (Крючков. Личное дело. М., 1996, ч. 1, с. 339. Крючков отчетливо представлял границу между раскрытием (и то неполным) дел, по которым состоялась государственная реабилитация при прежнем режиме и которые он скупо упоминает, и того сыска и террора, которые осуществляло его ведомство после 1953 г. и о чем он не говорит ни слова, замечая лишь, что публикация неких "тайн" имела бы "непоправимые последствия").
Ни словом не упоминает экс-председатель КГБ секретный приказ "О совершенствовании системы учета и хранения документов на агентуру органов безопасности", изданный им 6 сентября 1990 года под # 00111. О нем нам рассказали работники архива. С типичной для советских официальных документов суесловной мотивировкой - "в целях совершенствования хранения материалов, защиты прав и интересов граждан, сотрудничавших с КГБ, и сосредоточения сил оперативного состава на решение задач по обеспечению государственной безопасности" - "совершенствование" по Крючкову означало массовое уничтожение всех следов сыска. Подлежали ликвидации личные и рабочие дела агентов и резидентов, содержателей конспиративных квартир, сведения на лиц, исключенных из агентуры за "двурушничество и дезинформацию", а также сами отборочные списки на уничтожение и картотека. О масштабах этой чистки представление может дать цифра - 95,7 тыс. гласных и негласных сотрудников, занимавших официальные должности и числившихся в 1982 г. в материалах одного лишь центрального архива. Приказ предписывал завершить эту операцию до конца 1990 г.
Как видно, опасения за судьбу своих осведомителей посетили руководителей КГБ по меньшей мере за год до путча. Но это было еще полбеды. После отмены статей УК, каравших за "антисоветскую агитацию", Крючков издал еще один приказ, призванный замести следы текущей преступной деятельности его ведомства, - # 00150 от 24 ноября 1990 г. Теперь уже уничтожению подлежали дела оперативного наблюдения и разработки с "антисоветской окраской". Ведь преданные гласности - и то далеко не целиком - бесчинства власти в отношении Сахарова, Солженицына, дела подвергавшихся преследованиям диссидентов, то, что скрывать дальше уже не было никакой возможности, - лишь верхушка айсберга всестороннего контроля государства над своими гражданами. У меня же в руках оказался обширный список лиц, в том числе известных ученых и литераторов, которых наше государство подвергло бесстыдной слежке. Некоторые (далеко не все) имена я успел переписать и считаю нелишним воспроизвести их здесь.
Были уничтожены дела на следующих лиц: Генрих Батищев (2 тома), Георгий Владимов (48 т.), Григорий Водолазов (3 т.), Владимир Войнович (10 т.), Юлий Даниэль (7 т.), Александр Зиновьев (35 т.), Лев Копелев (21 т.), Юрий Левада (10 т.), Борис Можаев (1 т.), Александр Некрич, Леонид Седов (3 т.), Сергей Семанов (11 т.), Валентин Турчин (18 т.), Яков Этингер (1 т.), группа, включавшая Александра Янова, Леонида Волкова, Александра Штромаса и др. (13 т.).
Видимо, работа по заметанию следов производилась выборочно, до некоторых дел к концу 1991 г. руки не дошли. Их героями были Леонид Баткин (1 т.), Лариса Богораз (8 т.), Михаил Бернштам (4 т.), Михаил Гефтер (6 т.), Леонид Гордон (1 т.), Борис Грушин (1 т.), Владимир Дудинцев (1 т.), Наум Мандель (Коржавин) (1 т.), Феликс Светов (17 т.), Юрий Сенокосов (3 т.).
Просматривая списки тех, кто подвергался "оперативной разработке", я наткнулся на имена моих молодых коллег по Институту мировой экономики и международных отношений Академии наук (ИМЭМО) - Андрея Фадина (1 т., который успели уничтожить) и Павла Кудюкина (62 т., которые тогда еще хранились). Вероятно, в этих десятках томов содержались материалы на всю группу из шести молодых людей, в апреле 1982 г. внезапно арестованных, более года содержавшихся в "Лефортово", а весной 1983 г. "помилованных" до и вместо проведения судебного разбирательства. Суд был намечен на январь-март 1983 г., но сначала неожиданно отложен на неопределенное время якобы из-за болезни судьи, а под конец заменен великодушным "прощением".
ИМЭМО, восстановленный после ХХ съезда КПСС, был одним из немногих высокопрофессиональных институтов гуманитарного профиля. Его содержали, щедро расширяли штаты, выделяли дефицитную валюту на комплектование иностранными изданиями и загранкомандировки избранных, поощряли издательскую деятельность, а директора института Николая Иноземцева удостоили сначала возведением в кандидаты, а затем и в члены ЦК КПСС. Среди директоров гуманитарных институтов таких было всего два человека. Расположение начальства объяснялось просто. Институт должен был информировать международный отдел ЦК и высшее руководство этой самой партии о том, что действительно происходит в мире капитализма, переживавшего, согласно доктрине, то ли третий, то ли еще какой-то этап своего "общего кризиса". Сотрудники института широко привлекались для изготовления разного рода закрытых материалов для "директивных органов". А Иноземцева лично привечал Брежнев (на его столе я как-то увидел фотографию генсека в красивой рамочке и с собственноручной дарственной надписью: "уважаемому Николай Николаевичу"). "Брежнев, - свидетельствует Александр Бовин, - с большим уважением, даже - с почтением относился к Николаю Николаевичу".
В институте, где работали хорошо информированные люди, превалировал дух свободомыслия (конечно, в определенных пределах), широко обращался самиздат и тамиздат, и, вероятно, не так уж далек был от истины Кудюкин, показавший на допросе, что "такую литературу можно было бы безбоязненно предложить 90% сотрудников ИМЭМО". Арестованные пошли несколько дальше. Как следует из документов, направлявшихся из КГБ в ЦК КПСС (копии пяти из них были мне переданы в ответ на депутатский запрос службой Виктора Баранникова позже - в 1992 г.), обвиняемые замыслили создать "Федерацию демократических сил социалистической ориентации". Они планировали связаться с партиями Социнтерна, частью коммунистических и леворадикальных организаций Западной Европы, с польской "Солидарностью". Сверх того - издавали и распространяли журналы "Левый поворот", "Социализм и будущее", "а также иные документы злобного антисоветского содержания", напечатали свое сочинение "в крайне реакционном французском журнале "Альтернатива" и т.п.
Незначительность "прегрешений" арестованных была очевидна. Не вызывали сомнения их социалистические воззрения, ориентация на Социнтерн и еврокоммунистов. Их неподцензурный самиздат не получил широкого распространения и известности. О их неортодоксальных взглядах и активной гражданской позиции, которые проявились еще на студенческой скамье, агентура сообщала давно. Потянувшее на десятки томов "дело" явно заготавливалось впрок, на случай надобности. Им и воспользовались, когда решили, что пришла пора "разобраться" с неугодным институтом.
Трудно сейчас установить, от кого исходила инициатива - от КГБ или одной из группировок в верхах партии, заинтересованной в том, чтобы скомпрометировать влиятельного советника генсека, но с самого начала стало ясно, что цель затеянной провокации - разгром института, откуда в общество просачивались "чуждые взгляды" и недозированная информация, и дискредитация его директора. В течение года институт лихорадило. Шутка ли - на заседании политбюро о раскрытии "заговора" докладывал в апреле 1982 г. сам Андропов. В институте поселилась комиссия, назначенная партийными органами. Со Старой площади ее деятельность направлял секретарь ЦК М.В. Зимянин, ведавший идеологией и одним из первых забивший тревогу в дни Пражской весны. А непосредственно погром готовил некто М.И. Волков, человек на редкость невежественный, но занимавший заметный пост в отделе науки ЦК и приходившийся близким родственником К.У. Черненко. Возглавлял же этот отдел С.П. Трапезников, отличавшийся крайней оголтелостью. Комиссия на уровне собственного понимания судила научную работу ИМЭМО, выискивала крамолу в его публикациях и шерстила личные дела сотрудников института, кадры которого, по ее разумению, были засорены "ревизионистами" и "сионистами" (то есть евреями).
Репрессии обрушились на руководителей отделов, в которых трудились арестованные, - Георгия Мирского и Германа Дилигенского, на других ученых. В документе, подписанном председателем КГБ В.Федорчуком, калифом на час, особо отмечались "просчеты в подборе кадров" и в "воспитательной работе", "обстановка беспринципности и отсутствия должной политической бдительности" в ИМЭМО. Не выдержав нервотрепки, от сердечного приступа скончался Иноземцев, прошедший фронты Великой Отечественной, но не привыкший к столь бесцеремонному обращению со стороны "товарищей" по партии. КГБ и Генпрокуратура докладывали в ЦК партии, кто из сотрудников ИМЭМО знал о взглядах арестованных, но не дал "отпор" и не донес, и излагали лихо закрученный план дальнейших действий - как половчее провести процесс, под каким предлогом удалить на это время из Москвы иностранных корреспондентов и как дезинформировать "братские партии".
Гроза, однако, в этот раз ушла, как налетела. За три недели до своей смерти Брежнев, соответствующим образом проинформированный Арбатовым и Бовиным, распорядился "оставить институт в покое". Вслед за тем изменился расклад в верхах. Перешедшему из КГБ в ЦК Андропову развивать провокацию, затеянную его бывшими подчиненными вкупе с партийными мракобесами, надобности не было. История завершилась почти хорошим - если, конечно, не считать гибели Иноземцева - и сказочным по тем временам концом. Но нарытые материалы продолжали лежать неразорвавшимися минами - кто мог знать, кем, когда и зачем они снова могут быть запущены в ход? А главное - лишь стечение случайных обстоятельств помешало употребить по назначению колоссальный труд чекистов и спасло научный коллектив от беды.
Впрочем, надо отдать должное сыскарям из знаменитого пятого управления КГБ, ведавшего "идеологическими диверсиями". Они знали, что делали. Ведь почти все поименованные в воспроизводимом здесь реестре лица чуть позже приняли активное участие в процессах, направленных на слом адской машины того государства, защищать которое был призван КГБ. Боюсь, однако, что дела не столь уж давно минувших дней не потеряли актуальности. Существуют веские основания полагать, что слежка, "прослушки", провокации не канули в Лету.
Но вернемся к нашей поездке в Чехов. Времени у нас было в обрез. Я попросил показать материалы, собранные на моего друга Михаила Гефтера, и предупредительные служащие принесли аккуратно переплетенные тома. Листая один из них, я обнаружил запись некоего историософского обсуждения (разумеется, с выходом на текущую политическую ситуацию), которое происходило на квартире Гефтера в начале 80-х гг. Материал был подписан закодированным агентом и сопровожден справкой, что изложенное совпадает с данными "прослушки"...
Уже этот, далеко не полный и, вероятно, случайный перечень может дать представление о том, сколь густой была сеть полицейщины, обволакивавшая всю интеллектуальную элиту советского общества в годы, уже удаленные от периода лицемерно осужденных сталинских беззаконий, и сколь невосполнима потеря ценнейших исторических источников, ликвидированных в смутные времена. Информация из них могла бы по-новому заиграть в наши дни, когда бесстыдно подчеркивается преемственность традиций ЧК-КГБ-ФСБ (почему бы не начать этот ряд с не менее достойных предшественников - николаевских жандармов или опричников Ивана Грозного?).
Пришедший к руководству КГБ СССР 23 августа 1991 г. Вадим Бакатин попытался остановить варварскую операцию по истреблению архивов. Об этом были разосланы строжайшие приказы на места. Но чистка еще какое-то время продолжалась, теперь уже в порядке "низовой инициативы" и в осенние месяцы того года. Во всяком случае, мне рассказывали, что в Ленинграде она была остановлена, лишь когда начальником управления туда прибыл депутат Сергей Степашин.
И все же многое сохранилось. Но время, когда все шире открывались архивы, очень быстро прошло. Дверцы к потаенной их части захлопнулись, а парламентская комиссия по архивам прекратила существование вместе с СНД и ВС России. Поездка в Чехов оказалась эпизодом, не получившим продолжения. А сами потаенные архивы выжившего ведомства, если они все же сохранились, ждут встречи с будущими историками в иные времена...
