Святочный рассказ # 5*

Воровкин познакомился с Верой год назад, с серьезными намерениями. Несколько церемонно ухаживал, наконец сделал предложение, получил согласие, но с условием поговорить с "папой". Сама Вера работала скромной учительницей в музыкальной школе. Мать у нее умерла, да папа у Веры был особенный - генерал-лейтенант, замначальника пятого управления КГБ Авдей Фаддеевич Рябошапка. Вера снимала в Москве крохотную квартирку, а ушедший в 1987 году в отставку Рябошапка жил на спецдаче под Москвой. Туда после согласия Веры и поехал Воровкин "на разговор". Вез его на черной "Волге" молчаливый улыбчивый шофер в штатском. От вида дачи у Воровкина приятно екнуло в груди. Солидная кирпичная кладка в два цвета, высокая прибалтийская крыша, маскирующая запрещенный второй этаж, вокруг какие-то хозяйственные постройки, очень даже приличные. В одной из этих построек, оказавшейся финской сауной, и разворачивались последующие действия.

Хозяин встретил Воровкина в холле на первом этаже, в махровом халате на голое тело. Вид его тоже поразил гостя, но уже неприятно.

Рябошапка больше всего походил на старого Маяковского. Будто Владимир Владимирович благополучно дожил до 37-го года, 15 лет отбарабанил от звонка до звонка на лесоповале и в 1953 году вернулся из лагеря "некрасивым шестидесятидвухлетним". Совершенно лысый, худой, с муссолиниевской нижней челюстью и запавшими глазами, Рябошапка был страшен.

- Владимир, э-э...

- Можно "Володя", Авдей Фаддеевич.

- Вот и отлично, улыбнулся хозяин. Давайте сразу в баньку.

- Да я не...

- Давайте, давайте, с дорожки-то. Там, кстати, все и обговорим. Чего откладывать. Уже вечер, а вам завтра обратно...

...Воровкин понимал: сам факт разговора означал, что дело решено. Речь шла, таким образом, о ритуале. Но ритуал надо было пройти, это Воровкин понимал тоже. Смотрины так смотрины. Разделись, зашли.

Разговор Рябошапка начал с того, что с похабной прибауткой шутливо дернул будущего зятя за пипиську. Это было настолько нелепо, что Воровкин даже не смог осмыслить произошедшее. Впрочем, вытеснение впечатления произошло скорее всего от нового раздражителя: спереди в Рябошапке ничего примечательного не было, зато сзади, ниже пояса - Воровкин содрогнулся от ужаса, - у Рябошапки была натуральная седалищная мозоль. Как у павиана!

Выпили еще по стопочке, закусили, да и банька прогрелась. Стало жарко.

Рябошапка, упреждая любопытство гостя, по-крестьянски просто и по-крестьянски же обстоятельно объяснил ситуацию:

- Я молодой был глупый. У нас в Хмелевке клуб организовали. Я в нем комсомолил. Раз начался пожар. Я, как идейный, бросился в огонь, двух людей спас, да задница у меня загорелась. Портки были ватные, я не понял сначала, а потом схватило. Я бежать к сугробам, а сугробы далеко были. Обжегся сильно. Главное, у меня от жара ссохлось все, начались спайки. Привезли в районную больницу, врач, сука, смеется: "У вас ничего серьезного". А я по-большому сходить не могу. День проходит, два, четыре. Чувствую - помираю. Там нянечка была старушка. Наша, деревенская. Ей жалко меня стало. Приходит она с железной ложкой и говорит: - Вот тебе, сынок. Хочешь жить - ковыряй.

И вышла. Я лежу с этой ложкой и плачу. Тут я, Володя, понял. Никому на хрен в этом мире никто не нужен. У каждого свой интерес. Только очень родные люди иногда могут помочь. И то, только если интересы совпадают. Вот так вот. Проковырял я себе за ночь все, что надо. Боль страшная, кровищи ведро вытекло. Плачу, а ковыряю, жить-то хочется. Вот так и выжил, Володя. Человек человеку волк.

Рябошапка налил по новой, выпили, молча посидели. Генерал неспешно, с расстановкой перешел к делу:

- Хочу с тобой поговорить как мужик с мужиком. Ты сейчас в семью входишь, понял. Я тебе денег дам. ДЕНЕГ. Немного, но ДЕНЕГ. Где ты сейчас денег возьмешь? (Был тощий 1989 год.) Скоро так начнется - у кого деньги есть, у того все будет. И деньги будут - большие, настоящие. Это что - лом цветной.

Он открыл крышку лежащей на столике коробки, в которой сверкали тщательно отобранные для политбеседы с зятем вещи: штук пять золотых немецких часов с цепочками; комплект складной охотничьей посуды, серебряной, но семнадцатого века; нанизанное на платиновую проволоку ожерелье колец с камнями. Делано небрежным жестом хозяин сыпанул утварь из коробки на столик:

- Видишь, тут тыщ на пятьдесят долларов, и еще есть. Мы со Стерлиговым через год-два, когда начнется, биржу откроем, и пошла писать губерния. На биржу не возьму - рылом не вышел. А денег дам.

- Я вот он, на ладони! - сказал Рябошапка, бережно складывая утварь обратно. - А ты кто? Теперь сам говори, - неожиданно коротко и жестко закончил.

Воровкин такого разговора не ожидал и растерянно хлопал глазами. Задастую Веру он не любил, но и не ненавидел. Ему хотелось просто жить без проблем лет пять, а там сориентироваться по успехам и скорее всего свалить на Запад. Сейчас он с тревогой понимал, что папаня просто так не отпустит.

- Я писатель. Вы, может быть, читали. Я известный. Я думал, Вера вам рассказывала.

- Писатель, - осклабился тесть. - Ты за кого меня держишь? Я что, просто так говорю, что ли?

Он вышел из сауны, вскоре вернулся с книжкой Воровкина.

- Так, писатель. Я тебе щас вслух тебя зачитаю.

Тесть одел очки.

- Где это, так, вот, страница 67: "Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля..."

- Понимаете, это современный прием... - хотел вставить Воровкин.

- Ша! "Прием". Сиди, слушай. Это надо слушать долго. Писал, теперь слушай: "Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, ЧПОК, дзынь-ля-ля..." Следующая страница у тебя пустая, еще две тоже, потом написано большими буквами "ЧПОКККК", дальше еще страница пустая, потом снова текст: "Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля..." Конец главы.

Рябошапка швырнул книгу об стену, заметался по тесной сауне:

- Это что такое, а? Писатель, блин. Ты людей дураками не считай. То есть считай, но не меня. У меня таких гавриков в управлении триста человек. Я тебя без рентгена вижу. Ты что из себя Мережковского строишь, губошлеп? Я ДЕЛО твое читал. Откуда культура-то? Маркиз устриц объелся и на стену лезет, не знает, уж что попробовать. А ты-то что, горе коммунальное, на шпротах выросшее, подмахиваешь? Я ж тебя вижу, как облупленного. Скажу честно - в семидесятом раздавил бы, не глядя...

- А сейчас время другое, - резко, но натурально сменил тон Рябошапка, подсел к вжавшемуся в стенку постмодернисту (сказывался профессиональный следователь). - Правильно делаешь, сынок. Разве я не понимаю? Кому охота у станка всю жизнь горбиться. А так, дуриком... Но время сейчас не ваше - наше. Наше было, наше останется. Мы в семнадцатом взяли и не отдадим. Но такие, как ты, сейчас полезны. Ты послушай, что говорю. Коммунизму каюк. Значит, собственность государственную надо отдавать. А кому? По совести-то? Старые хозяева по заграницам разъехались и повымирали. Их нет. Народ спился. Скажешь, отдавать надо секретарям парткомов да детишкам их? Но люди плюются, ненавидят их уже сейчас. И правильно делают - такое дело испохабили! А если они в хозяевАх ходить будут, бриллианты напоказ выставят? Да их порвут! Значит, собственность должна получить интеллигенция. Но интеллигенция не наша, там гнилые люди. Наших процентов десять, и все на вторых ролях. Ну, получила Светка Джугашвили образование. Так кто она по сравнению с Лотманом каким-нибудь или Аверинцевым? Ноль. Значит, если отдать интеллигенции как сословию, получится для нас, как в той сказке: "по усам текло, а в рот не попало". Народ - ладно. Пусть сейчас каждый для себя живет. Только конкуренции все равно не будет. Сами люди счастья своего не понимают и не поймут. Им ОБЪЯСНИТЬ надо. А правит не КОМУ объясняют, а КТО объясняет. Это первая ошибка интеллигентиков. Мы их давили, и они из ума выжили. Нет чтобы одеяло на себя тянуть, они народу всерьез чего-то отдать хотят. Да собственники - это четыре процента населения в любой стране мира. Какой народ? Но популизм дело опасное. Построить не построят, а сломать могут многое. Горлопаны эти "солженицнутые", они пакостить будут, на нас людей натравливать. Значит, надо их как сословие опустить. Понял? Из писателей клоунов сделать. Вроде Лимонова. Мы и партию ему дадим. И страшила Новодворская пусть бегает, повизгивает. Мы всех задушим, а ей миллион дадим. Народ плеваться начнет. Тут мы все и возьмем. Заводы, колхозы, шахты, землю, золото, недвижимость за рубежом. Все. Среди бела дня. И никто не пикнет. Потому как больше взять будет НЕКОМУ. Понял? Так что пиши свое "дзынь-ля-ля". Пиши, да ЗНАЙ ДЕЛО. Для чего пишешь, зачем. Интересы какого класса обслуживаешь. Сейчас все идет тиражами стотысячными. Этого "дзынь-ля-ля" какой тираж?

- Восемьдесят тысяч.

- Вот. Успел - молодец. Однако пенки снимают один раз. Через три года ваш брат за пять тысяч экземпляров руки целовать начнет. Надо будет на Запад линять. Мы тебе имя сделаем, да, считай, сделали уже. Будешь в колледже преподавать. Или, если хочешь, здесь оставайся. Переквалифицируйся на коммерцию: детективы там, фантастика, ужасы. Негров литературных нанять можно. Пускай студенты пишут, а под твоим именем издадим. Чего тебе - будешь уважаемым человеком, забудешь эту "дзынь-ля-ля", как страшный сон. Да и никто не вспомнит. А сейчас момент ключевой - надо еще годика два-три попридуриваться сильно.

Воровкин смотрел на страшного Авдея Фаддеевича почти с симпатией. Человеком он оказывался против ожидания неглупым. Воровкин тоже был неглупым и в глубине души никогда себя писателем не считал. Литература для него была чем-то вроде честной ловкости рук, ремеслом фокусника, обманывающего публику-дуру просто, без системы Станиславского, и никогда не помышляющего о соперничестве со МХАТом. Тем не менее "цирковое искусство" в СССР было развито необычайно, и база для отечественного постмодернизма была прямо-таки гигантская. Воровкин это понимал, поэтому и хотел жениться на дочке директора цирка...

...Рябошапка был человеком действительно неглупым, но иногда заходился. Выпив в общей сложности около литра водки и коньяка, распаренный Рябошапка в конце концов перешел в фазу активнозлобную, в режиме которой он заложил основания своей головокружительной карьеры при абакумовщине.

- Читал Лимонова? - вспомнил молодость Рябошапка, выставив багровое орудие воспроизводства перед Воровкиным.

Подследственный раскисляй затравленно посмотрел на дверь... ("Чего это я? - спохватился Рябошапка. - К чему это?") Тут же по-кагэбистски вывернулся, засмеявшись:

- А вот проверочка тебе, зятек. Не за голубого ли дочу выдаю? Ну, ладно, не гужуйся. Одна семья теперь. А между родными людьми чего не бывает. - И Рябошапка рассказал новый случай.

Кульминация все же наступила, правда под утро. Ставший родным Рябошапка заставил Воровкина встать в центр бани и отчетливо признаться в том, что он шарлатан.

- Я шарлатан, - по возможности отчетливо сказал пьяный Воровкин.

- А не врешь? - уточнил тестюшка, на какую-то капелюшечку все это время сомневавшийся.

- Нет.

- Ну и отлично! - облегченно вздохнул Рябошапка. - Не ври своим, свои должны знать. А главное, сам должен о себе понимать правильно. Это хорошо, что ты не выделываешься перед семьей. Таким и будь, Володька. Ну, иди сюда, поцеломкаемся.

Обнялись троекратно - по-мужски, по-партийному. Поцеловались.

- Хрен с ним, с талантом. Ремесло у тебя есть. Да хоть бы и не было. Не это главное. Ты, Володька, мне наследничков настругай. Внучка и внучку. Сделаешь - уже жизнь не зря прожита. - Здесь голос тестя сорвался. - Папы разные нужны, папы разные важны, - хохотнул, подмигнув, Рябошапка, стесняясь набежавшей слезы.

Ночь в бане Воровкина поразила, часто ему снилась. Он боялся рябошапковских денег, боялся его дочки, потом боялся родившихся внучек-двойняшек. Боялся, но уважал. В 1993-м Рябошапка, к счастью, умер. Особого наследства от него Воровкин не получил, да и не надеялся - были претенденты потолще. Но к этому времени он уже был запущен на орбиту международного успеха, его знали на Западе как "русского писателя". Воровкин быстро привык замыкать собой список, начинавшийся Ломоносовым и Пушкиным. Писателем он по-прежнему себя не считал, но в образ вжился и постепенно обнаглел. Полюбил фотографироваться то в кимоно, то сидя на унитазе в тельняшке (что вызвало справедливое возмущение питерских конкурентов - митьков). Что делать дальше, он не знал. Надо было коммерциализироваться, Рябошапка оказался поразительно прав в своих прогнозах, но это шло вразрез с претензиями на "академизм", да и было лениво. Одно обстоятельство Рябошапка из-за своей гэбистской заскорузлости не учел. Границы СССР с внешним миром оказались размыты, так что можно было одновременно жить и там и здесь. Воровкин довольствовался тем, что нес какую-то ерунду в японском университете, где его классифицировали как "праздничного борца с тоталитаризмом", а в Москве греб деньги. Однако "праздничный борец" плохо уживался с чернильным кули, и это надо было постоянно балансировать.

Кроме того, в последнее время от сытости и наглости с Воровкиным начался сатанизм. Прочитав на редкость глупую статью "О демонических мотивах в творчестве Воровкина", в которой он назывался "главным продолжателем булгаковской традиции русской литературы ХХ века", Воровкин подумал: почему бы и нет? Стал мягко намекать на частную причастность и просвещенную посвященность. В Японии убил ворону, потом собаку (свою). Потом - дорогого попугая, уже демонстративно. Попугай для этой цели был куплен специально.

Убийство попугая заметили и на родине, пошли положительные заметки, однако увенчавшиеся очень неприятным выступлением Захлебкина в программе "Времечко".

Захлебкин был никогда не отличавшимся идейностью чудаком-коллекционером. Однако именно из-за коллекционерской оторванности от мира он в отличие от других шестидесятников после перестройки совсем не изменился, чем должен был вызвать и вызвал у Воровкина ненависть запредельную.

Захлебкин стал обличать по телевидению воровкинский сатанизм. Попугай одинокого семидесятисемилетнего старика особенно возмутил. Пока он тупо, без всякой рефлексии и постмодернизма рассказывал в прямом эфире про "птичку жалко", это было приколом редкостным и играло на пользу. Но дед под конец выступления расплакался, в эфир "Времечка" пошел шквал телефонных звонков от детей и старух. В общем, Воровкин такого о себе никогда еще не слышал и решил дурака по приезде в Москву проучить.

Это было нетрудно - одна фамилия раскрывала простор для опускания необыкновенный. Но для суперприкола с объектом неплохо было бы встретиться, что называется, "в реаллайфе". Воровкин позвонил Захлебкину домой:

- Я проездом в Москве и хотел бы встретиться. Ваше выступление заставило меня многое переосмыслить. Мне бы хотелось о многом с вами поговорить, посоветоваться. Можно, я буду вас называть "Учитель"? Учитель, я написал в Японии книгу кулинарных рецептов, и вы, как автор ряда блестящих книг о кулинарии, могли бы дать ряд ценных указаний, может быть, даже отрецензировать.

Польщенный Захлебкин мгновенно купился и назначил встречу в следующий четверг.

Встретились, расшаркались в коридоре. В квартире сильно пахло кошками. В комнаты скрытный Захлебкин гостя не пригласил, пошли на кухню "попить чайку".

Разрезая принесенный гостем торт, воспитанный Захлебкин спросил Воровкина про Японию. Тот с ходу начал подробно рассказывать про устройство японских уборных, но, увидев недоуменный взгляд хозяина, стушевался:

- Да это пустое. Я вам, собственно, рукопись принес прочитать, как специалисту. Про кулинарию. Вы посмотрите, а я подожду, чайку вашего попью знаменитого.

Захлебкин открыл наугад страницу. Там описывался некий кулинарный рецепт:

"Гуано предварительно напоенной коньяком рябой курицы тщательно высушивается и измельчается в порошок. Столовая ложка порошка всовывается в задний проход молодого поросенка, который с ложкой же запекается в духовке под "Комсомольцы-добровольцы, беспокойные сердца...".

И далее в том же духе на двух страницах. Потом шло про аккуратно срезанную безопасной бритвой плевру учительницы музыкальной школы, вымоченную в яблочном уксусе.

Захлебкин покрылся красными пятнами и стал шипеть, медленно поднимаясь из-за стола:

- Какая гадость. Да вы что... издеваться. Не позволю. Щенок!

Разлакомившийся бланманже всеобщего обожания Воровкин не получал такого в лицо много лет и прореагировал неожиданно для самого себя болезненно. Избалованная эндокринная система классика сразу выбросила в кровь весь запас адреналина. В голове завертелась злобная карусель, дзынкнула и выплюнула из подсознания в звуковой желоб требуемое оскорбление:

- Шарлатан.

Захлебкин побагровел:

- Да у меня, молодой человек, более четырехсот публикаций, я всю жизнь...

У Воровкина в голове снова дзынькнуло, он расстегнул ширинку:

- А в Лимонова поиграть не хочешь?

В голове снова дзынькнуло, ответа Воровкину было уже не надо, он ударил старика по щеке. Реакция была совершенно неожиданная. Воровкин предполагал, что тот начнет на него ругаться, выгонит из дома, швырнет в лестничный пролет его рукопись или сделает еще какую-нибудь смешную глупость. Для этого и затевался весь спектакль. Но Захлебкин замолчал и вытянул руки по швам. В его округлившихся, как у попугая, глазах был страх. Страх немощного старика перед злым сорокалетним мужиком. Воровкин ударил его по другой щеке, потом снова, со всей силы. Еще, еще. Это было очень приятно - Воровкина до этого никто никогда не боялся. Старик шатался под ударами, даже не думая сопротивляться. Из рассеченной губы у него шла кровь. Воровкин взял со стола измазанный тортом нож и со всего маха вонзил в основание захлебкинской шеи. Тот, даже не вздрогнув, продолжал молча стоять. Воровкин ударил ножом еще в то же место, хотел ударить еще, но из раны фонтаном брызнула кровь, испачкала потолок мелкими алыми крапинками. Захлебкин стал затыкать рану рукой и вдруг как подкошенный рухнул под стол.

Воровкин тщательно обтер нож, ручки дверей. Застегнул штаны. Свернул и спрятал в карман куртки рукопись. Спустил в унитаз недоеденный торт. Затем для алиби собрал в пакет кое-какое барахло, увлекшись, кое-чего действительно нашел - штук пятнадцать царских орденов, свернутые в трубочки геральдические грамоты на пергаменте, китайский чайный сервиз.

Под конец тщательно еще раз вымыл руки в ванной, посмотрел на себя в зеркало и впервые в жизни по-мужски, по-взрослому выругался. Сбрил бороду и усы, надел черные очки, никем не замеченный вышел во двор, затем на улицу и затерялся в толпе.

05.2000 г.

*Рассказ печатается в сокращении. На самом деле это "рассказ в рассказе": о Воровкине пишет не Галковский, а коллега Воровкина Пеленин, которому в конце концов становится стыдно. Он понимает на секунду, что ничем не отличается от своего персонажа. Полный вариант рассказа можно прочитать на сайте www.samisdat.com. Сборник святочных рассказов Дмитрия Галковского в настоящее время готовится к выходу в одном из российских издательств.