Велимир Разуваев
Звуки уличного концерта Скотта Данбара могут возродить давно забытые чувства.
Фото с сайта www.scottdunbar.wordpress.com
«Dance like a devil», – поет Скотт Данбар. Этот бомжеватого вида канадский парень живет в Монреале и временами устраивает феерические концерты на улицах, у вокзалов и в дешевых забегаловках. Он играет на всем подряд одновременно – человек-оркестр. One man band. И на его руке выбита фраза из Бэкона: «Knowledge is power». Узнал об этом недавно – раньше не знал.
Впервые я услышал его довольно давно, и тогда выражение «пляска дьявола» не вызывала ни чувств, ни ассоциаций. Теперь все несколько иначе: стоит мне только уловить краем уха сочетание этих двух слов, и в голову лезет только одно слово: «женщина». Вероятно, из-за танца Кали, под чьи зашедшиеся в безумном плясе ноги лег когда-то Шива. Но тогда я об этом еще не слышал.
А помню я, что первую песню Данбара («Tinfoil hat») мне дала послушать одна девушка. И тогда я стал фанатом канадца. Может, потому, что фанател и от девушки. Она была чудо как хороша – тот самый случай, когда ты думаешь, что вряд ли достоин ее. Хотя, конечно, лучше бы так не думал. Не потому, что так оно есть или нет – не нам решать, а потому, что тянет сильнее.
Наше знакомство должно было произойти раньше – она рассказывала потом, что уже видела меня и что запомнила и все такое, во что мне никогда не верилось, но жалелось, что сам не обратил на нее внимания. Вдруг что изменилось бы… Ее руки поперек, будто мостами над венами-реками, были пересечены шрамами. Страшная картина, которую я тоже не сразу заметил.
Танец Кали – это, конечно, чистый символизм. Прошло много тысяч лет – и чьи-то ноги окрепли, чьи-то ребра истончали, а то и вовсе поломались, чьи-то руки изрезаны и чьи-то головы спрятаны под шляпами. Из фольги, как поет Данбар. У меня есть три шляпы. А на момент знакомства с этой девушкой было аж две, одна из которых ей очень нравилась. Сейчас я их не ношу. Нужно вспомнить еще и о первом моем головном уборе. Это была синяя вельветовая кепочка. Я сейчас называю ее кепочкой моряка. Когда мне было три года, я отдыхал с родителями в Крыму – и мою кепку унес морской ветер: она и сейчас, должно быть, на каком-нибудь берегу лежит под камнем и ждет.
Может, поэтому все вышеозначенное для меня так важно, что сошлись мифы, шляпы и женщины. Девушка была самоубийцей, в меру неудачливой. Тут уж как посмотреть. Хотя я думаю, что, несмотря на две попытки суицида, умирать она не хотела. Жилось просто тоже не очень. И шляпы были – последний период, когда я их носил. И были мифы, потому что – как ни крути – история хоть и обычная, но в чем-то красивая.
Так случилось, что мы провели вместе год – очень хороший год. Начиналось все просто. С ночных прогулок, которые становились все продолжительнее. Они дополнялись посиделками на крышах или набережных, распитием дешевого шампанского (у нее были гроши, а у меня нет), долгими разговорами, сладким трепетом, неловким молчанием и незамысловатым юмором. В итоге променады затягивались до утра. И это было самое хорошее. Потому что дальнейшего я не помню. Очевидно, по причине обыденности происходящего. Той самой обыденности отношений, которая таит в себе их скорый закат.
И с какого-то момента все исчезло. Не думаю, что кто-то понял, когда это произошло. Хотя, наверное, критический момент был, причем один. А вот финальный аккорд прозвучал аж дважды: она вернулась на один день, чтобы попрощаться.
И я остался один в квартире сестры – до этого я дал слово всем близким, что попробую разобраться в себе, набраться сил, отоспаться и т.д. На самом же деле все было стереотипно: неделя беспамятства наедине с алкоголем и самим собой.
Чтобы хоть как-то зафиксировать глубину бездны, падение в которую происходило по избитым канонам кинематографа, я вел дневник. Сейчас стали выпускать записные книжки с обложками знаменитых книг. Мне достался Герцен, «Былое и думы». Иронично. Недавно находил этот дневник (потом опять потерял) – на нескольких десятках страниц с неразборчивым почерком лишь один луч света. Подробный рассказ о встрече с маленькой девочкой в парке.
Я тогда, судя по собственным же записям, шлялся на улице днем и ночью, потому что дома становилось невыносимо тяжело. Гнала меня наружу и вероятность встречи – не важно, с кем и при каких обстоятельствах, просто хотелось поговорить. Несколько раз я оказывался в парке, где совсем недавно праздновался День Победы, и потому он был замечательно хорош, ухожен и – в противовес мне – чист и светел.
Но я шел по тропинке, не слишком приглядываясь к окружавшей меня красоте. Молчаливое самоуничижение прервал детский писк – это девочка, гулявшая с мамой, уронила свою шляпку. Они шли рядом, и я поднял и протянул маленькому ангелу ее головной убор. Заглянул в детские глаза – и растворился в их подобной небу чистоте.
Мне доводилось читать, что Август Стриндберг, изрядно переработавший и впавший оттого в депрессию, вышел из коматоза вследствие общения с ребенком. Может, я думал об этом, пока смотрел в глаза девочки: если уж настолько мрачный тип, как Стриндберг, отличавшийся к тому же скептицизмом по отношению к женскому полу (и это самое мягкое определение из всех возможных), – если он обрел радость жизни, то почему я не могу…
Почему-то не смог, и корявый почерк еще несколько страниц живописал о «страданиях юного Вертера». Не спалось – слишком шумно или тихо, не елось и не жилось; возвращение к жизни произошло само по себе – под стыдливым взглядом в зеркало.
Но остался привкус с кислинкой – постоянный, не дающий покоя. Стоит ли говорить, однажды – спустя полгода – мы повторили с ней ночную прогулку, после чего она ушла навсегда. А я думал и давал себе обещания: мол, больше не полюблю. Размышлял о девочке в парке, вспоминал свою кепочку моряка, еще долго лечил ребра. Малышка ничего мне тогда не сказала, но мне показалось, пока я смотрел в ее глаза, что она знает что-то, чего не знаю я. И что вдруг где-нибудь там, в парке, под каким-нибудь древним древом-исполином каким-то невероятным образом окажется, найдется и моя вельветовая кепка. Не она – так ее копия, отражение. И сам я, натянув ее на голову, тоже узнаю что-то такое – и станет хорошо.
Хорошо не было еще долго. Было относительно спокойно. А потом все изменилось. Конечно, изменилось. Я не к тому веду, что нужно нарушить все обеты и полюбить еще раз – когда я их давал, то прекрасно сознавал, что нарушу. Традиция и избитые каноны кинематографа того требовали.
В Крыму, где, кто знает, до сих пор ждет ребенка вельветовый головной убор, сейчас отдыхают два моих персональных ангела. Одна из них – моя ровесница. Второй – четыре годика. Когда я впервые увидел ее менее года назад, я окончательно успокоился. Она посмотрела на меня и сказала только: «Привет». Она не знает ничего такого особенного, что мне показалось при встрече с ребенком в парке. Но она все понимает. И словно – в компенсацию за незнание – помнит о чем-то важном, о чем мы все время забываем.
Кстати, следует сказать, что малышка оказалась намного умнее меня: прибыв в Ялту и уже имея в запасе соломенную и хлопковую шляпки, выпросила у мамы еще две.
