Фантомы массового сознания

«Синие носы» Александр Шабуров и Вячеслав Мизин занимаются не карикатурой, а самопознанием.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

С минувшего вторника Большое винохранилище Винзавода отдано на откуп «Синим носам» Александру Шабурову и Вячеславу Мизину. Ретроспективный отчет за творческую десятилетку (1999–2009) проходит в формате видео, коротко и доходчиво рассказывающего «пионерам и пенсионерам» о глобализации, политических перипетиях, «проклятых вопросах» и Гарри Поттере. Александр ШАБУРОВ поделился с корреспондентом «НГ» Дарьей КУРДЮКОВОЙ мнением о своей ретроспективе, супрематизме и скандалах, в которых нуждается культура.

– Александр, вы работаете в карикатурном, хулиганском духе, а ретроспектива – жанр почти музейный, вроде бы обязывающий к серьезности. Нет тут противоречия?

– Противоречие в вашем вопросе. Никакими карикатурами мы не занимаемся. Для этого существует Comedy club. Художники, конечно, не могут не заимствовать формы массовой культуры. Но от нее мы отличаемся сверхзадачей. Мы – людишки, пытающиеся осознать свою жизнь и свое место в окружающем мире. Мы занимаемся самопознанием. Хотя внешне это может принимать формы того, что сейчас показывают по телевизору. Когда-то «Бурлаки на Волге» Репина вызывали не меньший ажиотаж. Сейчас это висит в музее и вызывает зевоту. Живые художники хотят, чтобы их произведения воспринимали не как музейное «искусство», а как «правду». Они ищут более непосредственные методы воздействия. Поэтому наши произведения более захватывающи, чем археологические древности. Хотя, глядя на наши работы в каком-нибудь музее лет через 50, вы так же будете зевать и видеть в них только формальное совершенство.

– На своей ретроспективе в ММСИ Константин Звездочетов три из четырех этажей завесил картонками с пейзажами, чтобы снизить пафос мероприятия. У вас есть на выставке «пощечина общественному вкусу»?

– «Пощечина общественному вкусу» всегда имеет место быть. Художник всегда делает что-то вразрез сложившимся стереотипам. Но эта выставка – всего лишь скучная, даже унылая ретроспектива. Когда мы со Славой Мизиным в 1999-м приехали в Москву – он из Новосибирска, я из Свердловска, здешнее «современное искусство» показалось нам самозакупорившимся и устаревшим. Телесериалы про ментов были гораздо более витальны и адекватны реальности. Главное произведение искусства 1990-х годов – не книги элитарно-маргинального писателя Сорокина, а сериал «Улицы разбитых фонарей». И мы пытались сделать проект, более адекватный времени и месту, в которых мы живем, чем бывшие до нас «московский концептуализм» и «московский акционизм». Более демократичный по форме и содержанию. Догонять Голливуд по числу спецэффектов смысла не было. И мы подумали: что у нас имеется уникального по части формы? Левша, который немецкую блоху подковал, каша из топора и современный фольклор – студенческие капустники или фотожабы в Интернете. А по части содержания: уникальные традиции критического реализма, где «искусство – проводник актуальных социальных идей» и «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан┘». Свой метод мы окрестили «видео на коленке». В какой-то момент нас даже позвали его преподавать. Таким же макаром мы снимали заказную рекламу для водки Absolut и сумки Chanel. Сейчас вот для Swarovski выставку сделали, для их музея в Инсбруке. Там будут большие объекты из кристаллов в виде египетской пирамиды, московского Мавзолея, Эмпайр-Стейт-билдинга, а внутри видеопроекции про живущих в них фантомов массового сознания – Ленина, Кинг-Конга, мумию.

– Вы упомянули про преподавание. Какими-то особыми качествами должен обладать ваш студент?

– У нас торжествовал естественный отбор, в группы записывались те, кто хотел. По сути, это было чем-то средним между театральным кружком и психотерапевтической группой. Курсы по развитию импровизационных навыков. Ведь чтобы хоть что-то сделать, нам надо полжизни собираться с мыслями. А тут необходимо здесь и сейчас, из подручных средств придумать и снять короткие фильмики. Был случай, когда одна студентка из Норвегии пожаловалась на студента из Архангельска. Тот придумывал фильмы про свои подростковые комплексы всякий раз, чтобы раздеть как можно больше девиц и поржать. А в Скандинавии все – пацифистки-феминистки-вегетарианки. Пришлось улаживать конфликт. Спустя какое-то время я оказался в жюри фестиваля, где увидел фильмы той девочки из Норвегии. Выяснилось, что она переехала в Архангельск к тому юноше.

– Отдельная глава у «Синих носов» посвящена супрематизму, сейчас это вообще очень популярная тема. Откуда и почему супрематизм?

– Когда мы жили в СССР, нам казалось, что вокруг все плохо, а на Западе все хорошо. Своими работами мы декларировали, что разделяем западные ценности и хотим делать западное искусство. Многие буквально копировали то, что видели в западных журналах. Потом мы начали участвовать в зарубежных выставках и обнаружили, что там своих «западных» полно. Начался процесс самопознания: кто мы такие, чем отличаемся, какими нас видят со стороны? За рубежом несколько конвертируемых трендов восприятия России: КГБ, ГУЛАГ, русская духовность, русский авангард. И, хочешь ты или нет, на тебя их примеряют. Поэтому когда мы делаем работы про «авангард», то, конечно, дистанцируемся от навязываемых нам клише. Существует мир вбиваемых нам в головы абстракций, а мы живем в реальности, которую можно потрогать руками.

– Вас не обижает определение «Синих носов» как популистского проекта? Нынче же модно быть сложным, элитарным и не всем понятным.

– Нас не устраивает «элитарность» искусства. В советское время неофициальное искусство существовало в подполье. В 1990-е акционизм вышел на улицы и занял место на страницах газет, но все равно это был элитарный междусобойчик. Изобразительное искусство и не может быть массовым. Музыкальный диск выходит тиражом миллион экземпляров, книга – 10 тысяч, а изоискусство единично. Ему достаточно мизерной аудитории. Галеристам вполне хватает узкого круга коллекционеров и обслуживания их вкусов. В силу этих причин художники норовят замкнуться в себе и делать только им интересную белиберду. Это ведет к стагнации.

Поэтому мы сознательно стремимся выйти из этого круга как все художники, отрекающиеся от своих мумифицировавшихся предшественников. Делать искусство не для двух коллекционеров с Рублевки и не для офисного планктона.

– Мало кто из художников назовет свое искусство популистским.

– Художники разные бывают. Да и что их слушать! Раньше «инновационное», как теперь бы сказали, искусство было симуляцией, сферой развлечения прозападной интеллигенции и адресовалось на экспорт. Это была декларация гражданской позиции – я разделяю «западные» ценности и люблю такое же искусство. Галеристы тоже не были настоящими галеристами: где-то зарабатывали деньги и тратили их на свое хобби. В 1999–2000 годах галереи наконец перешли на самоокупаемость. А совсем недавно, в докризисные времена, у такого искусства появился внутренний потребитель – национальная буржуазия. И искусство изменилось – если раньше в основе была критическая позиция, под ним была кое-какая интеллектуальная база, то теперь главный критерий – рынок. Чтобы местный покупатель купил и у себя в бассейне повесил. Нам этого мало.

– Ваше политическое видео востребовано в Москве. Недавно вы участвовали в Екатеринбургской индустриальной биеннале, открытии Новосибирского центра современного искусства. Как относятся к политическому искусству в регионах?

– Москва отличается от провинции только одним – большой массой интеллигенции, которая всегда могла прокормиться здесь гуманитарным трудом, а потому замкнута сама на себя и знать не хочет о существовании других групп населения. Все жестко поделено на страты. В провинции все перемешано. Нет столь важных национальных, конфессиональных и даже имущественных противоречий. Все со всеми общаются. Поэтому наш проект популистского «современного искусства», рассчитанный не на специалистов, а на людей с улицы, там воспринимают еще лучше. Недавно мы сформировали большую выставку, которая уже год ездит по областным музеям. Они очень заинтересованы в любых новых проектах, поскольку финансирование маленькое и местных инициатив тоже немного. Выставка побывала уже в Барнауле, Новосибирске, Кемерове, Омске, сейчас в Тюмени.

– Прямо товарищество передвижников.

– Да-да, а в декабре она поедет в Пермь.

– Скандалов не бывает?

– Скандалы все в Москве. Столичные ведомства периодически запрещают вывозить работы художников, участвующие в государственных выставках, за рубеж. Мы – рекордсмены по этой части. Нам это только на руку. Статус творческой интеллигенции резко понизился, значение приобрели люди с деньгами. Поэтому когда какой-то таможенник вдруг задерживает работы художников, то все сразу ощущают себя героями, участвующими в скандале мирового масштаба. В провинции такого не бывает.

– Кстати, про последний скандал с работами Авдея Тер-Оганьяна («НГ» писала об этом в номере от 01.10. 2010). У вас был такой же опыт с «Целующимися милиционерами» в 2007 году. Как быть, если не получается показать весь спектр современного искусства за рубежом?

- В частных музеях и галереях показывай все, что хочешь! С вывозом государственных выставок возникают проблемы, потому как их надо согласовывать во многих инстанциях. В 1990-е таких запретов не было – люди были озабочены выживанием. А сейчас и пенсионеры, и рядовые таможенники озаботились идеологическими вопросами: каким быть нашему государству и искусству? «Целующиеся милиционеры» висели в Третьяковке во время II Московской биеннале – и никаких экстраординарных чувств не вызывали. Потом министр культуры Соколов решил публично высечь ведомство Швыдкого. Министр сказал конкретную глупость про конкретную работу конкретных художников, СМИ это моментально подхватили. Швыдкой на фоне Соколова оказался наилиберальнейшим чиновником, а Соколов, ни сном ни духом не касавшийся этой выставки, выступил в роли унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла. Поначалу заговорили, будто вернулись хрущевские и даже сталинские времена. А потом оказалось, что скандал всем выгоден: министра сняли, интеллигенция почувствовала себя героиней, интерес к русскому искусству возрос.

– Так ситуация-то повторилась.

– Выставок русских художников за рубежом проходит много, и никому до них дела нет, но отечественная политика приходит на помощь. Тер-Оганьян рассказал мне анекдот про свою выставку где-то в Скандинавии. Он уже давно жил в Чехии, а работы перевозила некая французская фирма, которая не успела в срок. Естественно, его спрашивают, где работы-то? На что он отвечает: «Ну как же – Кей-Джи-Би, рука Москвы!» Потом, естественно, объяснил, что это была шутка, но во все телевизионные интервью попали только «рука Москвы» и «Кей-Джи-Би». Поэтому на второй год иностранных выставок мы поняли, что ничего другого все равно никто не поймет, и на всех пресс-конференциях говорим, что мы – «самые запрещенные художники в России», за нами «24 часа в сутки следит КГБ», да и вы поплатитесь, что пришли – каждого второго отравят «полонием-210». А они старательно это записывают! А насчет луврской выставки: сюжет вроде тыняновского «Подпоручика Киже». С одной стороны – чиновничья глупость, с другой – мы сами хотели, чтобы к нам и к нашим работам относились всерьез. Я говорю это с юмором, но некоторых организаторов художественных выставок по-прежнему судят, как уголовных преступников, а художникам приходится уезжать за границу и просить статус политических беженцев...

– Изменилось восприятие ваших работ за десятилетие?

– Конечно! Вот приезжает критик Катя Деготь на Кубу, спрашивает, знают ли они современное русское искусство? И ей отвечают: «Черный квадрат» и «Целующихся милиционеров».