Дарья Курдюкова
Питер Айзенман: "Россия теряет свою культурную идеологию".
Фото предоставлено Conde Nast
В рамках Второй Московской биеннале архитектуры и XV ярмарки «Арх-Москвы» по приглашению журнала AD в Москву приехал прославленный американский архитектор Питер АЙЗЕНМАН. Один из основоположников архитектуры деконструктивизма, автор многочисленных монографий и статей, профессор архитектуры, увенчанный многочисленными наградами, творческий наставник и Даниэля Либескинда, и Захи Хадид, и Тома Мейна, и Рема Колхаса и многих других, Айзенман оказался в России впервые. О своих впечатлениях от российской столицы, а также о влиянии капитализма на архитектуру Питер Айзенман рассказал корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ.
– Господин Айзенман, вы занимаетесь деконструктивистской архитектурой, основанной в том числе на идеях Жака Дерриды. В частности, на идее о поиске разных следов, пересечении контекстов, культурных слоев.
– Множество вещей, о которых говорит деконструктивизм, действительно сильно повлияло на архитектуру. Деконструктивизм сообщает, что нет четко зафиксированных связей между знаком и его значением. Нет абсолютной истины. Например, сейчас мы делаем проект в Сантьяго-де-Компостела, в котором пытаемся рассмотреть разные стадии развития города на картах – средневековых, современных. Время не зафиксировано в настоящем – оно и в прошлом, и в будущем. Мои проекты – это всегда попытка наслоить различные моменты времени, начинить проект историческими следами, проявившимися во времени. В XVIII веке Пиранези создал карту Рима, на которую нанес здания XV и XVI веков, некоторые постройки переместил, другие вообще выдумал. Именно такое воображение я бы назвал деконструктивизмом. Воображение, в котором нет единственного времени, нет единственного места. Эта мобильность и есть пересечение контекстов, пересечение между временем и пространством, между прошлым и настоящим, даже между настоящим и настоящим. Но вообще я не считаю, что деконструктивистская архитектура стоит у меня на первом месте. Мы сделали много проектов с Жаком Дерридой, создали вместе книгу, и я многому у него научился.
– Например, вы делали вместе проект «Хоральное произведение».
– Не знаю, есть в России эта книга – Choral works. В ней вся наша работа с Жаком Дерридой. Его эссе, рассуждения. У нас с Жаком было поистине замечательное сотрудничество. Деррида – один из немногих, кто в западной культуре занимался изучением лингвистики и семиотики, языка знаков и означаемых. Языка, у которого много общего с архитектурой. Однажды он сказал мне: «Архитектура – это самый важный дом метафизических настоящих, это последнее пристанище». Все, что он написал, и все, что мы сделали вместе, сопровождалось дискуссиями. Он научил меня не верить в истинность чего-то, а задавать вопросы тому, что я принимаю на веру. Таков метод Дерриды. Научиться этому было для меня очень важно – и именно этому сейчас я учу студентов.
– Один из самых известных ваших проектов – берлинский Мемориал жертвам Холокоста. Какая была реакция на эту работу?
 Мемориал жертвам Холокоста в Берлине. Фото автора |
– Мемориал предполагался как сильный, проблематичный, пугающий, даже слишком. Хотя ничто не может быть слишком сильным для мемориала Холокоста. Я хотел не запугать людей, а помочь им. В бывшем лагере вы чувствуете себя плохо, но мемориал – не лагерь, это совсем другое. За пять лет у нас было 8 миллионов посетителей. Приезжают автобусные группы, дети бегают, играют в салки, люди везде ходят, едят, даже любовью занимаются – и я думаю, это замечательно. Моей идеей было помочь немцам соприкоснуться с их же чувствами. Да, это было, но мы можем продолжать жить, идти дальше и стараться делать выводы, живя настоящим. Идея в том, чтобы преодолеть вину.
– Верно ли, что, по вашему мнению, архитектура должна отражать сегодняшнюю жизнь, но в то же время не обязана быть функциональной?
– Я не утверждаю, что архитектура не должна быть функциональной. Если я работаю над дизайном дома, квартиры, школы, то заставляю вещи работать на капитал. Ведь именно в это вкладываются деньги. Функциональный означает дизайн. Но архитектура – нечто иное, чем функция помещения, чем комфортность. Архитектура независима от дизайна и критична по отношению к нему. Она комментирует дизайн и социум – будь то капитализм, коммунизм, колониальный строй, религиозный, какой угодно. Она функционирует вне конкретного помещения, вне дизайна, создает проблематику. Ле Корбюзье однажды сказал, что когда окно в комнате слишком большое или слишком маленькое, тогда здесь присутствует архитектура, если же окно как раз подходит для этой комнаты, чтобы пропускать достаточно света и воздуха, тогда это просто функциональность.
– Вы работали с наследием Ле Корбюзье. Оказал ли он на вас влияние?
– Все творческие люди находятся под влиянием других творческих людей. Если вы спросите, кто повлиял на меня, – это такие художники, как Бронзино, архитекторы, как Палладио. Лисицкий, Маяковский, Малевич. Я могу перечислить целый список режиссеров – Эйзенштейн, Тарковский, великий архитектор XX века Ле Корбюзье или, например, Мис ван дер Роэ. На меня повлияли также Жак Деррида, Ричард Сера, с которыми я работал. А сегодня впечатляет – австрийский режиссер Михаэль Ханеке. Я много путешествую и преподаю тоже для того, чтобы оставаться открытым для различных влияний. Для меня чрезвычайно важно сотрудничать с людьми, находящимися вне архитектуры.
– Тема Второй Московской архитектурной биеннале – «Перестройка». Как вы относитесь к вторжению новой архитектуры в ткань исторической застройки?
– Любой город отмечен архитектурой своего времени. В Англии в одном из кембриджских колледжей дома XVIII века стоят по соседству с постройками XIV века, готическими зданиями, зданиями неоклассицизма. Это столкновение энергий разного типа, и это прекрасно. Я всегда за то, чтобы создавать здания своего времени, но не разрушать контекст. Другой вопрос, что такое здание нашего времени? По-моему, опасность для Москвы и для России в излишней подверженности влиянию Запада, в погоне за брендами и имиджем. Слишком много стилизации, того, что я называю китчем. В Америке такая ситуация сложилась в 1980–1990-е, когда было чрезмерное влияние капитала – полная «капитуляция». Мировой капитал проникает в Россию очень быстро, и страна теряет целостность и свою культурную идеологию. Молодые люди всегда хотят быть как все, но это не значит, что архитектура должна быть как все остальное
– Кто-то из зарубежных арт-критиков сказал, что главное впечатление от Москвы – это гиперкапитализм.
– Да, я бы согласился. Когда вы голодаете, появляется тенденция переедать, и в этом опасность.
– Если бы вам предложили строить в Москве, каким было бы ваше здание?
– Я много знаю об истории российской архитектуры. Знаю российское искусство, литературу, многие фильмы. У меня есть, возможно, самая большая частная коллекция российских журналов 20–30-х годов – «Современная архитектура», «Леф», «Новый Леф», «СССР на стройке», у меня есть книга Лисицкого, оформленная им для Маяковского. У меня есть база. Я мог бы построить стадион, жилой дом, конференц-зал, музей. Особенно хотелось бы сделать что-то в духе 1930-х – Дома Наркомфина Гинзбурга или что-то типа построек Мельникова, ведь для меня главная традиция архитектуры в Москве – дома-коммуны. Это был бы интересный проект.
– Биеннале архитектуры в Москве проходит всего второй раз. Что посоветуете «новорожденной»?
– Нужно развивать связи и придать ей больший интернационализм. Продвигать ее намного энергичнее. Пока меня не пригласили сюда, я и не знал, что в Москве появилась биеннале. Никто из моих американских друзей не выставлялся здесь. И важна тема: «Перестройка» – это скучно. Слишком общая тема, нужно что-то более убедительное, более дидактическое. Тематика биеннале должна вдохновлять архитекторов на новые работы. Одна из самых лучших Венецианских биеннале была, когда Альдо Росси поручил десяти разным архитекторам сделать ее проект.
– Вы приехали в Россию впервые. Ваши впечатления?
– Россия все еще немного изолирована культурно. Я преподаю в американском университете, у нас много студентов из Европы, Африки, Ближнего Востока, Китая. Из России – ноль. Мои студенты ездят в Италию, в Китай, в Саудовскую Аравию. Но никто не ездит в Россию. Почему? (Шепотом) Никто не знает, что вы здесь.
Но если серьезно, то Москва очень отличается от любого европейского города. Это впечатляющий, очаровывающий город. У него есть история – коммунизма, войны, церкви, здесь много всего интересного. Есть связи с Китаем, Японией, Монголией и с разными восточными бывшими советскими республиками – Азербайджаном, Казахстаном и т.д. Все это здесь. Я думаю, это удивительное, нераскрытое, неисследованное место. К тому же Москва – самый большой город, который я когда-либо видел, не в смысле высотности зданий, а по протяженности улиц. Улицы спроектированы как автострады – семиполосное движение в черте города. Это дико! Ты невольно думаешь – а можно ли ходить пешком в городе? Кажется, что движение везде. Из-за дорог в центре города все похоже на футуристический город. Никогда не видел такого. Надо осмелиться выйти на улицу. Странное место.
Перевод Анны Клюевой.
