Прусский бунт, или Смерть берлинских снеговиков

"Метрополис" Фрица Ланга на экране Бранденбургских ворот.
Фото Reuters

Кому нравится Ди Каприо или Пирс Броснан, кому – с трудом поддающиеся трактовке иранские или турецкие фильмы, кому не нравится вообще ничего, и он воротит нос от кино как такового, утверждая, что кино – это вовсе не искусство, а так себе... шоу-бизнес, не более того. Истина в данном случае даже не посередине – она совсем далеко, в Истории. Там, в глубине лет, – и слава, и доблесть, и смелость, и размах...

Об этом думали, наверное, все или почти все, кто пришел к Бранденбургским воротам смотреть показ для публики «Метрополиса» Фрица Ланга на огромном, специально по этому случаю натянутом экране. Как раз к юбилейному Берлинале где-то в Аргентине всплыла полная версия шедевра, и ее выкатили на экраны. Во Фридрихштадтпаласте «Метрополис» показывали под симфонический оркестр, у Бранденбургских ворот – под отдаленный шум автобанов. Первое было пафоснее, второе – жизненнее. Шум автомобилей перекликался с фильмом, в котором измученные непосильной работой на хозяина огромного города будущего рабочие-зомби решаются на бунт. Оркестр играет вариации на тему «Марсельезы», и звучит она почему-то совершенно похабно. А гул автомобилей навевает мысли о том, что все-таки немецкие рабочие в отличие от русских смогли остановить собственное безумие и попросту сожгли ведьму-подстрекательницу. Прусский бунт – это вам не русский...

Кино, в котором не говорят, – зрелище поистине величественное. Слова не мешают следить за игрой актеров, а актеры стараются как могут – им ведь надо без слов зрителю все объяснить и показать. Заламывания рук, поигрывание желваками, взметнувшиеся брови – все это так смешно и трогательно, но куда лучше, чем словесные лавины, которыми испытывают на прочность наши уши современные говоруны на экранах. А размах «Метрополиса», эти гигантские декорации, летающие между домами на правах общественного транспорта самолеты, громадный Молох, в пасть которому кидают жертвенных рабочих, – Лукасу с его «Звездными войнами» лучше бы сидеть тихо, а еще лучше отправиться на «Союзмультфильм» ассистентом.

Такие фильмы и вообще ретроспективные показы на фестивалях – что-то вроде третейского судьи. Это и есть та истина, к которой хочется обернуться после долгого сумбурного дня, переполненного разноязыким, разноцветным, разномастным, разноскоростным кино. Обернуться, чтобы понять: настоящее искусство возможно только там, где помыслы чисты, где ум художника строг к самому себе и гордыня его вместе с тщеславием стоят в длинной очереди к произведению искусства последними.

И еще. Не может большое искусство быть веселым и смешным. Только не надо в качестве аргумента кивать на Чарли Чаплина – он был вовсе не весел и уж тем более не смешон, он был велик именно в печали. В один из фестивальных дней три конкурсных фильма подряд – австрийский «Бегущий человек», норвежский «Почти кроткий» и иранский «Охотник» (а днем раньше – еще и румынский) рассказывали о людях, только-только вышедших из тюрьмы. Все дружно посмеялись такому совпадению, кто-то даже возмутился и упрекнул берлинских отборщиков в умышленном следовании специально созданному стереотипу. А ведь ничего случайного здесь нет. Человек в несвободе – один из самых главных и давних конфликтов человечества, и двойная ломка – сначала на входе в тюрьму, потом на выходе из нее – становится тем сгустком энергии, без которого никакое кино немыслимо.

Несвобода – одна из главных тем современного кинематографа, она проходит чуть ли не через все фильмы нынешнего Берлинале. В том или ином виде несвобода есть и в картине Алексея Попогребского «Как я провел этим летом», которую, кстати, здесь очень хорошо приняли, и в румынском фильме «Захочу свистнуть – свистну», и в австрийском «Бегущем человеке», и в турецком «Меде», и в датской «Субмарине». В скорсезевском «Острове проклятых» несвобода – вообще главная тема, а уж про японскую «Гусеницу», где главный герой – вернувшийся в 45-м с войны без рук и ног солдат, и говорить не приходится.

Германия – страна, которая слишком хорошо знает, что такое несвобода. Здесь, в Берлине, еще долго тема Стены как символа несвободы будет проходить красной нитью через искусство да и просто жизнь обыкновенных немцев. Эту тему будут еще долго развивать, эксплуатировать, делать на ней деньги и прокладывать через нее туристические маршруты. Не так давно, например, в самом центре Берлина открылся Музей ГДР. Русскому человеку туда зайти – все равно что дома побывать. Пионерская символика, трабанты и «копейки», типовая лакированная мебель, убогие кухни – все это не то что было у нас еще совсем недавно, но некоторые и по сей день в этом живут... Иностранцы кочуют от стенда к стенду, охают, тычут пальцем, разглядывают предметы советского обихода так, как когда-то Шлиман, наверное, разглядывал остатки Трои. На выходе они дрожащими руками выводят в гостевой книге отзывы, ключевое слово которых «шок». Кто-то возмущен – мол, наглая антисоветская пропаганда. Причем последнее пишут вовсе не русские – русские, кстати, в этот музей обычно не ходят.

Почти напротив Музея ГДР раскинулось снежное поле с остатками снеговиков. Снеговики, украшенные кастрюлями вместо шляп, ветками вместо рук, морковками вместо сами понимаете чего, укутанные в теплые одежды, вооруженные старыми сломанными зонтами, вчера еще веселые снежные люди теперь разбросаны по огромной поляне на берегу Шпрее без голов, с отломанными руками... Скоро потеплеет, и снеговики потекут, расползутся непомерными восковыми свечами, уставившись в небо над Берлином неживыми глазами-пуговицами. Трудно придумать что-то более удручающее и символическое. Власть человека, способного рождать и убивать рожденное. Лучше пройти несколько сот метров и, задрав голову вверх, подумать о том, как неожиданно прекрасно спустился легкий стеклянный живой купол на серо-зеленое полумертвое здание Рейхстага. Все-таки жизнь побеждает. Что бы там ни утверждали киношники.