Юмор переходного периода

Аркадий Арканов: «Конь – это правитель, а сатирик – плуг, который коню тащить не хочется».
Фото ИТАР-ТАСС

Аркадий Михайлович Арканов родился 7 июня 1933 года в Киеве. Окончил 1-й Московский медицинский институт, член Союза писателей СССР. Друзья говорят, что он человек деликатный, настоящий джентльмен. Не гнется перед властью, не заигрывает с олигархами. Ироничен. Прост в общении. Раним. Во время беседы со мной не шутил, не смеялся. Много курил. Визировать интервью не стал, хотя и собирался. Сделал пару сухих замечаний, касающихся грамматики. Когда я попыталась поздравить его с юбилеем – сморщился, сказав, что заранее не поздравляют.

– В интервью вы часто говорите, что хотели стать писателем┘

– Я не только хотел. Я всегда занимался серьезной литературой. То, что всем известно обо мне как о человеке с хорошим чувством юмора, – это верхняя часть. Серьезной литературой сегодня мало кто увлекается. Телевизор смотрят почти все. И все видят: вот он по телевизору выступает, что-то смешное рассказывает. Значит, он юморист, сатирик. Но у меня 17 книг написано, 80% из которых – вполне серьезная литература.

Большинство воспринимает меня как юмориста, а это ерунда┘

Раньше многие актеры в сборных концертах читали настоящую литературу: рассказы Чехова, Зощенко. Это нормально воспринималось аудиторией. Люди были к этому привычны и готовы. А сейчас зритель не хочет думать, ему лень погружаться в ассоциативный ряд, который неизбежно возникает от поэтики слов; сегодня зрителю нравится, когда его смешат: не нужно следить за аллитерацией, за сюжетом. Время изменилось. Не говорю – хорошо это или плохо. Это факт.

Один из моих кумиров – наряду с Гоголем, Булгаковым, Фолкнером – Хемингуэй. Он говорил: настоящим писателем может считаться человек, который за свою жизнь написал хотя бы один стоящий рассказ. Что значит стоящий рассказ? И Хемингуэй отвечает: это тот рассказ, который вошел в душу и сердце хотя бы одного человека. Все.

Важно, что я всегда – даже там, где превалировал юмор, – занимался литературой, и она вошла в сердца немногих. А тираж – не мое дело.

– В советских телепередачах вас объявляли как писателя-сатирика. Это соответствует вашему представлению о своем творчестве или нет?

– Сатириков не много. Юмористов – много. За столом обязательно найдется человек, который веселит и развлекает, но ему в голову не придет сделать это профессией. Для меня в определении «писатель-сатирик» базовое слово «писатель».

У нас сейчас много людей талантливых и не очень, которые читают свои произведения со сцены. И каждый хочет называть себя писателем-сатириком. Я же всегда стараюсь от этого отстраниться и прошу объявлять меня либо просто по имени, либо – «писатель Аркадий Арканов». Сатирик – великое слово.

Что такое сатирик? Тот, кто испытывает неудобство в любом обществе. Сатирик, награжденный высшим государственным орденом, – нонсенс. Сатирик мешает любой, даже самой идеальной власти. Простой пример. Есть пашня. Есть конь, который тащит плуг. Плуг – острый. Он вспахивает землю. Для чего? Чтобы потом ее засеять. Там возникнет хлеб – возникнет новая жизнь. Коню легко тащить плуг и пахаря за собой? Очень трудно. Конь хотел бы свободно скакать вперед. Конь – это правитель, а сатирик – плуг, который коню тащить очень не хочется. Но не будет плуга – не будет и урожая. Они необходимы друг другу и нелюбимы друг другом. К этой данности пора привыкнуть. Как и к тому, что если сатирик недостаточно остер и даже наоборот, он будет мешать возникновению новой жизни.

– Как вы относитесь к массовому увлечению низкопробным юмором? Раньше народ Жванецкого любил┘

– И сейчас любит.

– Сейчас его любят единицы. Почему вполне образованная, смышленая советская аудитория в довольно короткие сроки превратилась в свою полную противоположность?

– Объясняю. В обществе, где сатира запрещена, нужно было придумывать такие обертки, чтобы смысл был спрятан в игре символических образов, метафор. Причем вся эта сложносочиненная структура должна была позволить людям уловить то, что ты хочешь им сообщить. Одновременно твое сообщение не должно вызвать нареканий у цензуры. У талантливого человека это всегда получалось. Когда было запрещено все, каждое слово, несущее каплю правды, жадно «съедалось» зрителями. И в выступлениях Жванецкого – что было не так часто, как сейчас, – такое слово ловили, и если находили, то немедленно награждали аплодисментами. Что было благодарностью за то, что Жванецкий донес до аудитории некий смысл. И донес вслух. После того как железный занавес рухнул, официально цензура была отменена. Началась так называемая свобода слова, и поток информации полился на людей отовсюду. Люди, которые раньше облекали свои мысли и информацию в литературную метафору, оказались в затруднительном положении: зачем паковать в обертки свои мысли? Ведь теперь все говорится впрямую. Да еще и в каких выражениях! Утром включил радио – и слышишь все, о чем раньше даже думать боялся! Что делать? Открытая информация привела к тому, что писатели-сатирики оказались пред вопросом: о чем рассказывать людям, чтобы иметь успех? О том, что творится в политике, и так все известно. Как можно соревноваться с думскими дебатами, с думскими драками?

Как остаться с полным залом? Если только чуть-чуть приспустить брюки. Только юмор с «половой» тематикой стал восприниматься массовой аудиторией. Почему? Потому что даже при максимальной политической свободе, при самом широком плюрализме мнений эротика остается некой зоной запрета. Там не обо всем можно говорить, о многом – только намекать. И полезли пошлые анекдоты на половые темы, потому что писатели-сатирики хотели сохранить популярность. Кто не поддался на запрос времени – эту популярность потерял. Но зато остался верным себе, как Михаил Жванецкий.

– Как скоро наступит пресыщение пошлым юмором?

– Оно не наступит никогда. Представьте человека, который долго голодал и вдруг дорвался до огромного количества еды. Если он начнет быстро все поглощать, у него начнется несварение и он погибнет. Вот мы сейчас переживаем период переедания. Но этот период сильно затянулся. И кончится только тогда, когда начнется период той или иной стагнации. Либо наступит стагнация авторитарного жесткого государства, когда все постепенно придет в прежнее советское состояние и ни о чем нельзя будет говорить, что уже и происходит┘ Либо наступит стагнация устоявшегося демократического государства. И в том, и в другом случае «переедание» закончится. Потому что в первом случае начнется голод по любой информации, которая будет закрыта, и этот голод перестроит людей, они начнут воспринимать ее как раньше. Во втором случае, в случае демократии, – у юмора плоского, полового должна появиться альтернатива. Потому что настоящая демократия отличается от всех ее подделок свободой выбора: чего не хочу – того не сделаю. Когда у меня этой свободы нет, я вынужден есть то, что мне дают. Но когда я волен выбирать, то одностороннему юмору конец! Ведь для выбора нужно иметь что-то другое!

– Но американская демократия давно поощряет «производство» довольно убогого юмора?

– Мы раньше были на высшем уровне производства юмора с токи зрения его социальной значимости. Наши писатели-сатирики всегда иронизировали над американцами: им палец покажи, задницу покажи – вот весь их юмор! Но американцы живут на десять порядков лучше, чем мы. И юмор у них поверхностный, да. А что им копать социальщину? Они решают это другими методами. У них абсолютная свобода слова, и они могут выразить ее как угодно, поэтому и юмор у них потребительский. Люди живут хорошо, свободно, счастливо. А у нас жуть произошла. Мы в силу свободы слова опустились до уровня американского потребительского юмора, а живем по-прежнему плохо. В этом случае мы просмеиваем свою собственную действительность, не обращая внимания на серьезные вещи. Это сумасшедший дом.

– Мне показалось, что мы возвратились к дореволюционному периоду: интеллектуальная элита иронично и болезненно относится к массовой культуре, а массовая культура все более иронично начинает относиться к интеллектуальной элите, к высокому искусству. Возникает стойкая вражда между образованным обществом и народом. Нет культуры – есть две субкультуры. Мы почти вернулись к корням, если это можно назвать «корнями».

– Не исключаю, что сейчас мы еще не совсем туда вернулись, но скоро вернемся┘

– Это хорошо или плохо, как вы думаете?

– Нехорошо. И не хотелось бы. Мы многое – тот же шоу-бизнес – взяли из американской культурной жизни. Но там есть свобода выбора, и они следят за всем. У них есть и высокая литература, и пошлая, и какая хотите. У нас этой свободы выбора нет. В такой ситуации, как правило, побеждает масса, толпа. А интеллектуальная элита оказывается в меньшинстве. Что касается вражды. Почему неизвестно кто, неизвестно как, обогатившись, может позволить себе презирать меня? И, проезжая на своем навороченном джипе мимо интеллектуала, который ездит на «Жигулях» или вообще без них, брезгливо морщится в его сторону. Что за презрение? Случилась опасная вещь, мгновенный переход «из грязи – в князи». Что происходит с теми, кто вышел сегодня победителями, прежде всего в финансовом отношении? Поговорите с ними. Такое ощущение, что с них все началось, что до них вообще ничего не было? Вот они, короли жизни: у них нет опыта прошлого, они его не знают и не хотят знать. Их понятие о закономерностях бытия ужасны: если у тебя нет денег, вот и сиди в говне, потому что если у тебя только однокомнатная квартира, ты – засранец. А вот я все делаю правильно, и в гробу видел таких, как ты, засранцев. В цивилизованной демократической стране ничего подобного нет и быть не может.

– Но Америка по большому счету страна нуворишей. Кто ее создал? Вспомните? Другое дело, что им удалось каким-то чудом построить благополучное демократическое государство┘

– Америка существует уже 200 лет. А мы? Сколько лет нашей так называемой демократии? Чтобы прийти к состоянию, когда тот, кто получает больше денег, не презирал того, кто получает меньше, – нужны годы, нужен опыт. Есть выражение: когда идешь по лестнице, шагай по ступенькам и не пытайся перепрыгнуть через одну или две – порвешь брюки. Все нужно делать постепенно. Когда все делается постепенно, не успеваешь забыть, что было на предыдущей ступеньке.

– Ваше мнение – стоит ли публично раздувать крупный скандал из выступления Димы Билана на «Евровидении», что сейчас делают практически все отечественные СМИ? Стоит ли так яростно не хотеть быть победителями?

– В моей жизни всегда превалировало чувство меры и такта. Когда говорят, что купили «Евровидение» или Олимпийские игры в Сочи, я спрашиваю: купили? Дайте документ и докажите. А болтать, подозревать, предполагать я могу все что угодно. Но не сделаю это достоянием гласности, ведь это моя собственная точка зрения.

Не радоваться победе глупо. Но и перегибать палку тоже не надо, придавая явлениям не столь значительным статус великого события, великой победы России. У меня было ощущение, что день победы Билана на «Евровидении» так же значителен и важен, как день победы над фашистской Германией. Это же перебор? Всему свое место и время. Конкурс «Евровидение» даже не Олимпийские игры! «Евровидение» – своеобразный конкурс стадионный. Это не хорошо и не плохо. Но в силу того, что статус «Евровидения» в нашей стране невероятно завышен, для людей, которым сегодня 15 лет, Дима Билан – это Гагарин!

Внимание к «Евровидению» на таком уровне – к конкурсу поп-культуры – приведет к тому, что у нас появится много Биланов. Ему начнут подражать, его будут копировать. Но общество развивается на другом искусстве, на других примерах. Общество должно знать, что оригинальность, стремление идти в любом творчестве своим путем – вот смысл жизни, смысл эволюции. В противном случае наступает гибель всех составляющих этого общества. Зачем создавать условия для собственного вырождения?

Технический прогресс и хорош и плох одновременно. Сегодня незачем писать письмо. Парень берет мобильник и строчит sms-ку «Зяблик, я тебя люблю. Твой зайчик». Все. И ничего другого не надо. Техника хороша как помощь, но не как средство. Все это страшно убивает инициативу. Происходит дебилизация.

Как остаться с полным залом? Фото Сергея Приходько (НГ-фото)

– Чем больше умных людей, тем проблематичней жизнь. Интеллектуальный человек постоянно сражается за свою индивидуальность. Может быть, то, что вы называете дебилизацией, – путь к гармонизации? Нет страданий и борьбы, так как нет пытливого ума. Нет мыслей в голове – ни плохих, ни хороших – и нет болезненной рефлексии, нет борьбы амбиций.

– Я бы не хотел жить в таком обществе. Мне будет скучно, грустно. Я бы, наверное, в таком мире сошел с ума. Хотя и людям из этого «гармоничного» будущего мои ценности, мои слова о красоте и добре покажутся абсурдом, как и я сам.

– Вам свойственно самоедство? Насколько вы гармоничный человек?

– У меня масса комплексов, вопросов и терзаний. Но я обожаю гармонию: в музыке, в жизни и семье. Но гармонии как таковой не существует. Это некий идеал. Жар-птица, которую все хотят поймать. И в этом хотении развитие жизни. Нормальный человек должен прозревать время от времени и оглядываться на свои поступки: что-то не то я делаю? В интеллектуальном человеке должно быть чувство самоиронии, которое не позволяет ощущать себя пупом земли. Мы считаем себя высшими существами на земле. Но никто не знает, какова система организации жизни у муравьев? Кто из нас более велик?! Но мы, иронично ухмыляясь, стоя над муравейником, бросаем туда горящую спичку – и конец неизведанной муравьиной цивилизации. Представьте, что над землей склонился кто-то с горящей спичкой в руке. Он иронично улыбается и бросает спичку на наше великое самомнение. Не надо думать, что человечество – пуп земли. Есть над нами и под нами и над ними и под ними что-то высшее. Жизнь многослойна и непостижима до конца.

Однажды я был в гостях у моего друга Булата Окуджавы. Его жена куда-то вышла. Мы поели, выпили, и Булат предложил: «Пойдем посуду мыть?» Мы пошли. На кухне он сказал: «Я обожаю мыть посуду». Естественно, я поинтересовался, что за страсть такая? Он гениально ответил: «Когда я мою посуду, я, во-первых, своими руками из «грязного» делаю «чистое». Во-вторых, в этот момент я понимаю, что миллионы самых разных людей на земле тоже моют посуду. И я такой же, как они».

Еще раз повторяю. Не важно, что я замечательный поэт, а вы – не умеете писать стихи. Зато вы – уникальный знаток сантехники, вы можете починить любую железку. Каждый из нас что-то умеет, а что-то нет. Если мы это поймем, то никогда не бросим горящую спичку в муравейник.

– Вы довольны своей жизнью? Своими творческими успехами?

– Я не понимаю, что это значит – быть довольным? Если я в какой-то момент пойму, что достиг того, чего хотел, – с этого момента начнется моя старость. Она может начаться в 25 лет, а может не начаться в 85. Я знаю, что нельзя достичь совершенства. И нет конца желаниям, стремлениям.

Если бы меня спросили: самая любимая женщина в вашей жизни? Я бы не рискнул ответить, потому что убежден, что даже за три минуты до смерти у каждого есть шанс встретить ту, которая будет самой любимой, самой желанной. Единственной! Если жить так, уверяю вас, жизнь не так уж плоха, как может показаться. А если прагматично отмерять шаг за шагом – будет сложно. Ничего конечного нет. Эпикур когда-то сказал: «Смерти бояться не надо никогда. Потому что пока мы есть – ее нет. А когда она есть – нас нет. Мы с ней никогда не встретимся». У меня есть более мрачное выражение: «Такова жизнь. Хочешь не хочешь, а умрешь». Когда человек крепко засыпает – это репетиция того, что его нет. Он открывает глаза, а за время сна произошло нечто. Но он проспал. Ему об этом событии рассказывают, и он воспринимает случившееся как некую историю.

Нас не было, но было утро, были Ганнибал и Грозный┘ Мы этого не видели, но ведь не переживаем? Тогда почему мы переживаем, что нас не будет? Жизнь – это путевка в пансионат под названием «Земля». У одного на 65 лет, у другого на 102 года. Но момент, когда надо освободить место, обязательно наступит. Другое дело, что жизнь в этом пансионате должна быть очень хорошей, что во многом зависит от тех, кто в нем живет.