Елена Кутловская
Дуня Смирнова: 'В моей жизни, к сожалению, язык мой – враг мой. А вот жестким человеком я себя не считаю'.
Фото предоставлено телекомпанией НТВ
– Дуня, легко ли вы согласились на предложение Алексея Учителя выступить в качестве режиссера фильма?
– Я считаю, что любому сценаристу полезно было бы снять хотя бы одну картину в качестве режиссера, потому что это очень сильно «подправляет» голову. Я сейчас имею в виду отношение сценариста к тому, что он производил и, дай бог, еще произведет на свет в этом качестве.
А согласилась я из соображения, как я это называю, бытового мистицизма. По моему глубокому убеждению, есть определенного рода вызовы судьбы, которые в какой-то момент подталкивают тебя к вполне конкретным делам. И если ты их отталкиваешь – тебе больше ничего подобного не предложат. А вот если ты принимаешь вызов – у тебя может не получиться, но зато будет возможность после гипотетического провала попытать счастья еще и еще раз. Но между тем предложение Алексея я обдумывала две недели.
– Почему так долго?
– Потому что я понимала: это решение обязательно изменит, и довольно круто, всю мою жизнь. Кроме того, браться за новое дело всегда боязно.
– Довольно странно слышать, что вы чего-то боялись. В среде журналистов и критиков бытует мнение, что Авдотья Смирнова – человек очень жесткий.
– Господи, боже мой, это интересно, у кого такое мнение обо мне?! Н-да┘
– По-моему, вы зря расстроились. Для кинорежиссуры жесткость – наиглавнейшее условие победы. Или я не права?
– Во-первых, история про то, какой я жесткий человек, – миф. Люди путают жесткость и острый язык. В моей жизни, к сожалению, язык мой – враг мой. А вот жестким человеком я себя не считаю. Что же касается кино, то там дело не в жесткости или мягкости характера режиссера... Там дело в том, что уровень ответственности режиссера не сравним ни с чем. Как выяснилось – для меня это было новостью, – режиссура очень одинокая профессия. Ты все время на людях, а в итоге тебе совершенно не на кого опереться┘
– Неужели сценарист менее одинок?
– Сценарист, как бирюк, сидит у себя в норе и там кропает свои истории. А режиссер обязан постоянно выделять энергию на площадку. А вот подпитываться ему неоткуда. Какие бы у него ни были замечательные соратники, они ждут, что именно режиссер – не важно, дебютант он или опытный профи – будет их питать и заводить. А не наоборот┘
– Меня очень удивило, что такая эстетка и снобка, как вы, пригласили на главную мужскую роль Михаила Пореченкова, которого, возможно из-за его ролей в телесериалах, воспринимают как трэшевого актера.
– Вот и до снобизма докатились┘ Я не снобка┘ Что такое снобизм? Снобизм предполагает большую степень несвободы, скажем, так. Когда ты ориентируешься на некий канон: и мыслишь, и говоришь так, как принято в твоем кругу или там, куда ты хочешь попасть. Вот в этом отношении я человек абсолютно свободный, и у меня нет никаких предрассудков. И надеюсь, никогда не будет.
Теперь о Мише Пореченкове. Во-первых, любой человек, который видел Мишу в театре, знает, что он – замечательный, тонкий актер. Настроенность и чуткость его актерского аппарата – это что-то невероятное! Плюс к тому, он еще и человек замечательный. Его обожала вся наша группа. Он был всегда в прекрасном настроении. Более того, Миша никогда не капризничал, что просто счастье для режиссера. И я надеюсь, что после моей картины его начнут приглашать на хорошие лирические роли, так как он замечательно работает в этой палитре.
А во-вторых, так как история в моей картине простая и банальная, построенная на ситуациях, в которые попадал каждый, и все, что происходит на экране, – узнаваемо до мелочей, мне хотелось, чтобы мои герои были узнаваемы, как люди из соседнего подъезда. Выбор Анны Михалковой и Михаила Пореченкова во многом продиктован именно этим обстоятельством: они узнаваемы как типажи, у них среднерусская внешность, и они производят впечатление людей из соседнего подъезда.
Что же касается «трэшевости» Пореченкова – это беда критиков, а совсем не Миши, потому что, по моему глубокому убеждению, он один из лучших современных артистов.
– Боялись ли вы своего первого съемочного дня?
– Мы задолго до съемок собирались всей группой, были представители всех цехов. Устраивали читку сценария и разбирали по цехам – кто и что делает. Конечно, я волновалась. Но мое волнение было обычным, и я не могу сказать, что сходила с ума от ужаса. Утром пошла в церковь, потом на съемочную площадку. Была очень нарядная┘ Мы разбивали тарелку, как это и положено в кино. Первую сцену я как режиссер абсолютно запорола. Потом дела пошли лучше. И когда в конце первого съемочного дня мы выпивали с группой, оператор Сергей Мачильский сказал замечательную вещь: «Самое главное, чтобы в последний съемочный день мы смогли смотреть друг другу в глаза так, как смотрим сейчас – с той же симпатией и желанием вместе работать».
– Сколько дней ушло на то, чтобы вы комфортно себя почувствовали в качестве режиссера?
– Во-первых, я не считаю себя режиссером. Более того, я не считаю себя и сценаристом. Я предпочитаю относиться к этому проще: я человек, который пишет сценарии и вот сейчас снял кино. Я занимаюсь этим не из профессиональных соображений, а руководствуясь исключительно собственным интересом и собственным удовольствием. Во-вторых, я не чувствовала себя дискомфортно в качестве режиссера. Другое дело, что недели две ушло на то, чтобы в меня поверили профессионалы, которые со мной работали.
– О чем ваш фильм?
– История очень простая: он женат, она замужем, и у них роман. Он живет в Москве, она – в Питере. Оба сначала думают, что это всего лишь интрижка, но выясняется, что это любовь. После чего у обоих в жизни все становится тяжело и сложно. История происходит в наши дни, герои – обыкновенные люди┘ Он – побогаче, она – победнее┘ У обоих дети.
– В фильмах Алексея Учителя каждый кадр – визуальный изыск и одновременно сложная человеческая история. Вы делали кино, ориентируясь на «картинку», которая была бы столь же утонченной и эстетской?
– Я подходила к визуальной стилистике своего фильма совершенно не так. Я не буду раскрывать все секреты, но могу сказать одно: мы хотели снять эту историю чрезвычайно старомодно и консервативно. Во вкусе 70-х годов. Дело в том, что, с моей точки зрения, советское кино очень похоже на общемировое, то есть оно и по своему депрессивному настроению, и во всем прочем – такое же. Мы снимали длинными кусками, без рваного монтажа, который сегодня превалирует... Причем у меня есть свои тараканы: меня в кино всегда раздражает, когда идет серьезная драматическая сцена и в этот момент режиссер с оператором начинают изображать кунштюки – камера кувыркается, все висит и расплывается в разные стороны┘ Когда на экране происходит нечто серьезное между людьми – я хочу видеть только этих людей. И больше ничего. Уберите мне все остальное и дайте посмотреть на лица актеров. Исходя из моих чисто вкусовых предпочтений и снят фильм. Скупо. Нарочито обыкновенно...
– Случалось ли, что вы кричали на съемочной площадке?
– Я кричала всего раза два. А в основном разговаривала тихо и ласково. Мы шутили и веселились. Мне чрезвычайно повезло как со всей группой, так и со старшим товарищем, наставником, учителем, с моим оператором-постановщиком Сергеем Александровичем Мачильским. Это выдающийся оператор и замечательный человек. Я испытала на себе необыкновенную деликатность Мачильского, который медленно и осторожно поворачивал мою голову в нужную сторону, да так умело и ловко, что в итоге он делал гораздо больше того, что положено делать оператору-постановщику.
– Иначе говоря, вы полностью подчинялись ему?
– Нет, так я сказать не могу; я ему доверяла. В том, что касается всех изобразительных дел – целиком и полностью. А в том, что касается работы с артистами, его советы оказывались очень ценными для меня. Не то чтобы я «брала под козырек», когда появлялся Мачильский. Просто я внимательнейшим образом слушала все, что он говорил.
– Мало кто знает, что вы писали блестящие небольшие статьи для молодежной редакции советского журнала «Театральная жизнь». Ваши тексты настолько раздражали критиков, что они устроили заседание Всесоюзного театрального общества, где прозвучали слова: «Не дадим марать государственную печать». И молодежную редакцию «ТЖ» закрыли.
– Впервые слышу все это┘
– Кстати, я хорошо запомнила, как определяли стиль пишущего молодого поколения советские критики – «птичий язык». Прошло время, и оказалось, что Дуня Смирнова говорит не на «птичьем», а на чисто русском языке. И становится более крупной личностью, чем предполагалось в момент разгона «Театральной жизни»┘
– Свою молодость я не люблю и считаю, что у взрослых людей были поводы мною раздражаться. У меня в ту пору были весьма лихие амбиции, не соответствующие амуниции. Недавно я наткнулась на один из юношеских текстов. Там и намека нет на «более крупную личность», как вы сказали. Поэтому молодость я вспоминать не люблю. Не люблю себя тогдашнюю.
– Вам не кажется, что своими статьями вы бросали вызов советскому режиму и таким образом пусть минимально, но способствовали его падению?
– Положа руку на сердце, заявляю: никакого вызова я никому не бросала. Все, что я делала в то время, было проявлением юношеского тщеславия, во мне существовало громадное желание прославиться. Поэтому тот человек, о котором вы говорите, вспоминается как чужой. Какие-то поступки своей молодости я понять не могу. Не могу даже восстановить для себя логику – ну зачем я все это делала? Сегодня мне кажется, что молодость – это вообще такое время, когда человеку непременно хочется заявить о себе миру, а заявлять-то, по сути, нечего┘ Поэтому людей, которые говорят «ах, хорошо бы вернуться в молодость», я не понимаю. Потому что для меня молодость – какая-то несчастная пора существования┘
– Ну а время своего прихода в кино вы любите?
– Ну, как сказать┘ Дело в том, что я всегда очень хотела работать в кино. Но отец мне не разрешал по той простой причине, что боялся – вдруг мой выбор профессии произойдет инерционно. Например, когда меня взял на работу Сергей Соловьев, отец с ним год не разговаривал, несмотря на то что они учились вместе и вообще старые друзья. Потом я переехала в Питер, тогда я уже дружила с Лешей Учителем, и мы стали делать документальное кино. Отец смотрел на все мои действия с недоверием и легкой насмешкой. Но постепенно увидел, что я куда-то двигаюсь, развиваюсь, и стал относиться ко мне по-товарищески. И мы с ним действительно товарищи.
– Вы довольны конечным результатом? Вам нравится собственный фильм?
– Как нормальный человек может быть доволен собственным результатом? Таким людям надо к врачу обратиться┘
– Представляю, как вас будут «кусать»! Я очень люблю ваш с Алексеем Учителем фильм «Прогулка» и хорошо помню, как после премьеры картины на пресс-конференции, проходившей в рамках Московского международного кинофестиваля, критика негодовала – и вы заплакали┘
– На сей раз не заплачу, потому что я абсолютно готова к тому, что напишет критика. Накануне первого съемочного дня я заперла в сейф нашей группы листок с предполагаемыми названиями рецензий, которые будут написаны. И сказала ребятам, что достану этот листок на следующий день после премьеры. Я абсолютно убеждена, что 70% из того, что я предполагаю, совпадет.
– Будем ждать. Отличная интрига!
– У меня в жизни было два события, которые мне помогли вылечиться от переживаний по поводу критики в свой адрес. Первое – это, конечно, все, что было связано с фильмом «Прогулка». Потому что тогда критика была фантастически несправедлива. Я не понимала и не понимаю: ну, хорошо, ребята, вам не понравилось, но зачем так колотить нас?!
Фото предоставлено телекомпаний НТВ
– Думаю – одна!
– Ноль! Иначе говоря – ни одной! Вот в тот год я окончательно вылечилась от страха, что кто-то и где-то меня поругает. Меня отпустило. Надеюсь, навсегда. Да, была еще одна важная история, которую я упустила. Когда я плакала на Московском фестивале, Никита Михалков меня утешал. И сказал: «Не расстраивайся. Что, ты не знаешь наших критиков? Пойди почитай, что про меня пишут». И я пошла в библиотеку и почитала. Вы знаете, у меня волосы на голове зашевелились.
– Меня давно поражает, что мы, имея режиссера такого класса, как Михалков, «мочим» его, будто он откровенный бездарь...
– (Перебивает.) Никита Михалков очень большой художник!
– При всех недостатках┘
– (Опять перебивает.) При чем здесь недостатки? Это человек, который просто снимает хорошее кино. Критика же пишет о нем так, будто он изнасиловал их детей, а потом убил их родителей!
Так вот, когда я все это почитала, я поняла: мы все просто обласканы критикой по сравнению с тем, что писали и пишут о Михалкове. И он много лет всю эту гадость про себя читает. И ведь продолжает снимать хорошее кино!
– Вот, Дуня, и вас сейчас выведут на площадку русской культуры и сделают из вас злодейку, которая разгромила по меньшей мере Красную площадь!
– Да мне теперь все равно. Я поняла одно: болезнь нашей критики в том, что она любит сразу же похоронить художника и его картину. И этим критики так девальвировали свою профессию, что, кроме сожаления и жалости, по отношению к ним я ничего не испытываю. Поэтому не боюсь «лая» в свою сторону. Пусть пишут, что хотят.
– Вы сказали, что не любите годы своей молодости, может быть, вам ближе наши дни?
– Эстетически мне ближе то, что происходило в России между двумя революциями. Это 10-е годы ХХ века. Да, пожалуй, и чуть раньше – рубеж веков. А из советского времени – во всех отношениях мне ближе всего 90-е. Я не хочу жаловаться и как-то причитать, но при советской власти мои родители были чрезвычайно бедны; их творческая и человеческая судьба складывалась очень тяжело и трудно. Мой отец не был диссидентом. Но советскую власть ненавидел. Мама – тоже. У нас вечно не было денег, мы были черт знает как одеты. У отца не было работы, и я помню вечную проблему, стоявшую перед родителями: у кого бы занять денег? Так прошли мои советские годы. Я выросла с сознанием, что никогда не буду за границей. Мой отец, снявший фильм «Белорусский вокзал», который показали в 72 странах, не был ни в одной из них, так как он был неблагонадежный. Без заграницы, предположим, можно обойтись. Но ему же снимать не давали. А режиссер по советским законам мог получать зарплату, только когда снимал! А он не снимал! Сценарии «закрывали» один за другим┘ Я не собираюсь из папы делать мученика режима. Я жила тогда с сознанием того, что советская власть – это навсегда. Что это абсолютно враждебный строй и я обречена на этот кошмар. Когда я оканчивала школу, началась перестройка и потом – слом режима. Конечно, 90-е мне куда ближе, чем все предыдущие годы моей жизни┘
– Сегодня в обществе происходит откат от всех завоеваний 90-х. Почему вы не сняли фильм, который бы, простите, «дал по морде» этому откату?
– А почему же вы думаете, что я не попыталась это сделать? Я сняла кино в стилистике 70-х годов. И считаю, что сейчас время очень похожее на 70-е – сочетание относительного материального благополучия и некоторой депрессивной апатии думающей части нашего общества. Если вы заметили, именно в такие периоды искусство уходит в сторону глубоко частной жизни человека. И истории, подобные той, о которой я сняла фильм, пишутся именно в такие времена. В такие времена возникают пьесы вроде «Утиной охоты» и картины вроде «Осеннего марафона»┘ У меня в фильме нет мотива ироничного самоубийства, как в «Утиной охоте», но, как в «Осеннем марафоне», есть ощущение жизненного тупика. Кстати, когда известный питерский историк кино Люба Аркус прочла сценарий, она сказала, что такие истории пишет о себе каждое поколение и это плохой признак, говорящий о том, что «застойные» эпохи имеют тенденцию возвращаться. И в такие моменты люди бегут из общественно-социальной пустоты в частную жизнь. Этот уход и есть признак общественной депрессии. Вот таков наш ответ Чемберлену. Но поймите правильно – мой фильм не агитка, и я совершенно не собиралась снимать картину, главная цель которой – социально-политический протест. Это все как-то подспудно присутствует┘ Я же делала то, что мне интересно, а мне интересно смотреть кино про живых людей, мне интересны обыкновенные истории!
